№19(24

№19(24.12.04)

Уже неоднократно в связи с разными вопросами я «заезжал» в критику 80х гг., даже начала перестройки. Ну сейчас такой общий обзор критики 70х – первой половины 80х гг., до перестройки. Это период застоя, но вместе с тем и период такого относительного умиротворения в литературе. Умиротворения, конечно, относительного: вы помните, что в 1974 г. была самая яростная кампания, которая напомнила времена первого послевоенного десятилетия, антисолженицинская, против литературного ???. С конца 60х – в 70х гг сложилась вся третья волна эмиграции. Ядром этой эмиграции оказалась бывшая молодая проза. Но это все делалось без афиширования, люди просто исчезали из литературы и о них просто переставали упоминать. А в литературе постепенно происходило сглаживание острых углов. Поскольку и уж очень острых социальных проблем поначалу литература не поднимала, да и установка общая была на захваливание социализма, захваливание нашего исторического пути. Это приводило к тому, что мягче стали относиться к тем, кого и при Хрущеве даже критиковали очень резко. Мальчики для битья хрущевские – Евтушенко, Вознесенский, Рождественский – стали певцами социализма или, по крайней мере, бичами империализма; стали получать государственные премии. Раньше критиковали «лейтенантскую» прозу (военную) – Бондарева, Бакланова, В. Быкова – а теперь и им стали давать государственные премии. А Бондарев в конце концов уже в начале перестройки стал одним из лидеров консерватизма, в отличие от Бакланова, который в период перестройки возглавил самый перестроечный толстый литературный журнал «Знамя». Спокойно происходило обсуждение дискуссионных произведений, таких как «Белый пароход» Ч. Айтматова, а потом «И дольше века длится день» того же Айтматова; ну опять-таки дискуссионных произведений В. Белова, В. Распутина, того же Бондарева, С. Залыгина и прочих. Отрицательные рецензии из критики практически улетучились. И партийная власть делала вид, что в литературе все более-менее благополучно, за исключением каких-то частностей.

Еще в 1966 г. на XXIII съезде в отчетном докладе, с которым выступил Брежнев (ну, все отчетные доклады делал Брежнев), говорилось о клевете на советский строй со стороны некоторых литераторов, говорилось в очень высоком стиле. Конечно имелись в виду недавно осужденные (только что осужденные) Синявский и Даниэль. Попенялось в этом критике, которая, так сказать, недоглядела. Говорилось об отщепенцах, об их позорной деятельности. Поэтому через 5 лет, на XXIV съезде в 1971 г., уже формулировка была в этом смысле более мягкой. И они, говорилось там, заслуживают только одного общественного презрения. За общественное презрение все-таки уже не посадят.

В 1966 г. о критике говорилось, что она играет большую роль, а вот через 5 лет на нее возлагалась ответственность за то, чтобы выявлять художественно слабые произведения, а с идеологически неприемлемыми явлениями должны были бороться партия и народ.

В 76 году на XXV съезде Брежнев говорил уже больше о достижениях: «В литературе все чаще, а главное глубже, находит отражение то основное, чем живет страна». Производственная тема – «Сталевары», тогда шумела пьеса «Сталевары» Геннадия Бокарева. Когда перешел во МХАТ Олег Ефремов, он вынужден был поставить такую производственную пьесу «Сталевары». Много шуму было от нее. Директор текстильной фабрики, инженер, партийный работник… И даже такое, казалось бы, частный случай, как присуждение премии рабочим, регалий, приобретает общественное значение. Это намек на пьесу Александра Гельмана «Премия, или заседание парткома» (она была экранизирована): отказываются рабочие от премии, потому что они ее не заслужили, плохо организован рабочий процесс; если бы он был организован хорошо, они и без премий получали бы больше. Вот, то есть была критика, и критика конструктивная, и ее всячески приветствовал Брежнев на партийном съезде. Ну, конечно, подвиг на войне. Ну тут уже Брежнев прямо запел: «Живые и мертвые», «Горячий снег», «Зори здесь тихие». Намечены известные произведения, в таком лирическом тоне обо всем этом говорилось. Важна тема морали, нравственных исканий, там были свои огрехи, но больше достижений. Заслуга писателей в том, что они стремятся поддерживать лучшие наши качества, незыблемые принципы коммунистической нравственности. Еще одна тема – борьба за мир, за освобождение народов, за национальную солидарность народов в этой борьбе. В среде художественной интеллигенции возросла взыскательность к творчеству друг друга, и к собственному творчеству. Дается нелицеприятная оценка произведениям и постановкам бесталанным, а тем более – с идейными просчетами. Но во всем этом заслуга творческих союзов и партийных организаций.

1976 г., это Брежнев чувствует себя еще более-менее уверенно, он еще не превратился в развалину, которая дальше уже ничего не соображала. Но вот после 1976 г., когда ему перевалило за 70, тогда все это уже воспринималось как сугубо комическое явление, он действительно ничего уже не соображал. Значит, о ??? произведении в 1976 г. Брежнев заявил как о национальном достоянии, которое редко встречается, которое надо оберегать, охранять. «Партийный подход к вопросам литературы и искусства сочетает чуткое отношение к художественной интеллигенции, помощь в ее творческих поисках с принципиальностью». Главным критерием общественной значимости любого произведения, разумеется, была и остается его идейная направленность. Ну и вместе с тем выступление против административных методов в руководстве литературой. «Это еще встречается, но если такое бывает, то партия поправляет положение», - заявил наш главный поправщик.

Вот, ну а доклад 1981 г., последний, так сказать, съездовский доклад Брежнева на 26 съезде, в котором фактически уже выступал не Брежнев, а И. Кириллов. Брежнев, значит, взошел на трибуну, начал там что-то бормотать, тут же это все закрыли, дали крупным планом Игоря Кириллова, который параллельно с Брежневым читал этот самый доклад синхронно (был такой синхронный перевод с невразумительного на вразумительный). Ну так вот этот доклад 1981 г. вновь содержал указания на то, что некоторых писателей заносит в ту или иную сторону, что мировоззренческая неразборчивость еще встречается, появляется неразборчивость, отход от четкой классовой оценки отдельных событий и фигур. Они способны нанести ущерб творчеству даже даровитых людей. Наши критики, литературные журналы, творческие союзы и, в первую очередь, партийные организации должны уметь поправлять тех людей, которых заносит в ту или иную сторону, и конечно активно и принципиально выступать в тех случаях, когда появляются произведения, порочащие нашу советскую действительность, – здесь мы должны быть непримиримы. Партия не была и не может быть беззазрительна к идейной направленности нашего искусства. Ну вот видите, в общем и основном общие слова и никто персонально не шельмуется. И, конечно, указывается больше на достижения. Полезная волна в нашей литературе, высокие революционные мотивы, ну опять-таки военная тема, яркие образы наших современников (прямо как у Маяковского: «Я хотел бы, чтоб в дебатах потел Госплан, не давая задания на дом»). Герои разные – бригадиры и строители, председатель колхоза, железнодорожный рабочий (это намек на героя Айтматова «И дольше века длится день») и офицер, летчик и крупный ученый. Но в каждом читатель и зритель видит лучшее воплощение советского характера. И растущее внимание к вопросам морали, человеческих отношений на производстве и в быту, места человека на нашей неспокойной планете. Очень важно, чтобы охранной системой не прикрывались серые и убогие в художественном отношении вещи. Против стандартизации, за высокую ответственность, трудно купить хорошую книгу, попасть на выставку и т.д.

Действительно 70 годы – начало 80-х – это книжный бум. Вот буквально так по 1970 г. это прошло. В 1969 г. в букинистических магазинах, которых было очень много, можно было купить любую книгу из тех, что издавали в Советском Союзе. Ну походить немножко – и купить. А в 70-е годы появилась макулатурная практика. Надо было сдать 20 кг макулатуры, тогда тебе давали талон на Конан Дойля, например; ну Дюма – это уж так, в самом исключительном каком случае («Граф Монтекристо» в 2-х томах – 40 кг надо было сдать, еще поискать потом магазин, где на него талон давали). Ну а макулатура – это сочинения Г. Маркова, П. Проскурина, А Иванова и пр. – это все, конечно, на прилавках валялось. Вот такие были общие оценки в период, который потом получил название периода застоя.

Так вот, я уже говорил на первой лекции, что в начале 72 года было принято постановление ЦК КПСС о литературно-художественной критике (не путать его с постановлением 40 года «О литературной критике и библиографии» – буду такие вопросы задавать). Помните: в 1940 г. этим постановлением закрыли журнал «Литературный критик». Почему понадобилось постановление 72 года? В 70 году разогнали редакцию Твардовского, разогнали лучших критиков того времени, а надо было делать хорошую мину при плохой игре. И тогда В. Озеров, возглавлявший совет по критике и литературоведению в Союзе писателей в ЦК вывел такое постановление. ЦК проявляет заботу о критике. В этом постановлении говорилось, что критики у нас маловато, нет гарантированной площади в журналах, газетах; вменялось в обязанность этим журналам и газетам дать эту гарантированную площадь. Кстати, эта гарантированная площадь стала и есть бюрократизирована буквально. Вот вы уже не раз плакали от того, что советские критики писали длинно, да, не жалели социалистическую бумагу. А в период застоя статьи стали гораздо короче, потому что критиков наплодили много, требования были к ним такие: первое – приходишь, говоришь: хочу написать о таком-то произведении такую-то статью. Что говорит редактор? Давал сразу объем, сам определял, насколько это важно, актуально, интересно, и давал установку. Ну а, скажем, в организованном тогда журнале «Литературное обозрение» там разграничили рецензии с заглавием (там было от 8 до 12 страниц на машинке) и коротенькие в рубрике «Панорама» (где было только название рецензируемой книги и 3-4 страницы). Значит, бюрократизация даже и в этом определенно наступила. Ну вот появился журнал литературно-критический. Собственно, первый, потому что «Литературный критик», существовавший в 33 – 40 годах, был журналом и литературоведческим, и эстетическим, а не только литературно-критическим. «Литературное обозрение» (приложение к нему) конечно было в большей степени литературно-критическим. А тут создали именно журнал, который стал литературно-критическим, который существует и сейчас, но именно как литературоведческий. В перестроечное время его превратили в своеобразный такой тематический альманах. А тогда журнал создавался для того, чтобы в нем печатали 2-3 статьи и рецензии, и большие сравнительно, и маленькие. Этот журнал стал выходить с 1973 г. под редакцией сначала Ю. Суровцева, потом Леонарда Лавринского – изобретателя термина «тихая лирика», противопоставившего поэзию эстрадную, громкую и «тихую» лирику, к которой относился, в частности, Н. Рубцов. Лавринский критиком был очень посредственным, скорее просто слабым. Видите, как бывает иногда: пустил такое словечко, и все – пошло гулять. Причем В. Кожинов в этом смысле умнее оказался, он в первой книжке о Н. Рубцове 1976 г., которую он написал (они были друзьями, собутыльниками, значит, вместе под гитару распевали песенки… ну, патриоты…), он в этой книге посчитал просто, сколько у него восклицательных знаков. Оказалось, что восклицательных знаков у Рубцова больше, чем у представителей этой самой громкой поэзии.

Отмечалось в этом постановлении 72 года, что партийные комитеты, учреждения культуры, творческие союзы, органы печати должны, так сказать, повышать этот уровень литературной критики, обсуждать на своих собраниях, пленумах. Правда, больше стало уже публиковаться содержательных статей, проникнутых заботой о дальнейшем развитии искусства социалистического реализма. Вместе с тем в постановлении ЦК указывается, что состояние критике не отвечает пока в полной мере требованиям, которые определяются возросшей уровнью… возросшим уровнем художественной культуры в коммунистическом строительстве. И вот эти конкретные недостатки перечислялись, в связи с тем, что и критиков маловато, и не готовят их специально, гарантированной площади нет. В результате действительно кое-какие конкретные меры были приняты. Мало того, что был создан журнал, а в нем даже гонорары были положены выше, чем в других журналах. Действительно, даже в соседних изданиях, таких как «Правда», «Труд», «Известия», определенное количество площади было отведено под литературную и художественную критику. Это народ в этом смысле просвещали. Была введена специализация литературная критика в Литературном институте. Чуть позже была создана кафедра теории и истории критики в Академии общественных наук при ЦК КПСС. На факультете журналистики МГУ была создана до сих пор существующая кафедра литературной критики и публицистики. На самом деле это обычная кафедра истории литературы, да? Но в том числе и критики и публицистики. Ее возглавлял общеизвестный критик и литературовед Анатолий Бочаров; в последние годы возглавляет уже никакой не критик, а литературовед, специалист только по Серебряному веку, Н. А. Богомолов, который долго работал здесь у нас, но Метченко его не взял. Как он мне объяснял: «человек рыхлый, ленивый, а главное целиком замешанный на ???». Это все, это уже все, вот. Про меня такого сказать нельзя, я заканчивал аспирантуру на кафедре теории литературы и советской литературой не занимался совсем. Но моя защита Метченко почему-то понравилась и он меня пригласил. Я в период безработицы между всеми этими делами продал в букинистический все свои книги по советской литературе, потому что думал, что этой мурой заниматься никогда не буду. Но вот человек предполагает, а бог располагает. Да еще вот мне и этот самый идеологический курс повесили – курс истории критики, потому что никто его читать не хотел. Это сейчас уже после перестройки на все это совсем иначе смотрим… Эээто не только для вас трудно, но и для меня трудно, видите, это не только романы читать. С полки снял – и лег на диван читаешь свой любимый роман, да? А я всякого барахла (и резче могу сказать) прочитал наверное больше, чем современный филолог, и вам рассказываю. Ну а что сделать, если такая история была? Знаете, хорошая история – это не история. Какой была реальная история, такую и надо показывать.

Ну вот, стали проводить творческие семинары критиков, молодых критиков. Через эти семинары прошли ну вот сейчас видные фигуры: С. Чупринин – главный редактор «Знамени», В. Курбатов, С. Боровиков и более незаметные фигуры, те, кому сейчас за 50, а тогда они были совсем еще молодыми. Проводили в хороших местах: и на Балтийском взморье, в Переделкине, и издавали сборники «Молодые о молодых», потому что после А. Макарова ни один критик не писал о молодых авторах. Чего писать, кто о них читать будет, да? Этих не читают, и меня не будут читать. Я лучше буду писать про крупных, про известных. Вот поэтому стали издавать сборники «Молодые о молодых».

Ну конечно в самом запущенном состоянии был самый первичный жанр критики рецензия. Такие книги писали маститые авторы, а мелочь мелочью и занималась. Об этом писали в редакционной статье в «Вопросах литературы» 1972 г. №7: самый массовый жанр. Об этом говорилось в выступлениях Новиченко, Кравченко, Якименко и прочих видных фигур, так сказать, критики и литературоведения. Ну, скажем, Новиченко в статье «Задачи ближние и дальние» сказал, что положение критики изменяется к лучшему, назвал какие работы: Метченко, Суровцева, Шамоты, то есть как раз самых официозных критиков. «Принципиальные выступления многих критиков, - писал Новиченко, - направлены против идеализации патриархальной старины, затмения классового подхода к явлениям прошлого современности». Болтания иных авторов методологии единого потока были, как показала жизнь актуальными и нужными. Вот теперь уже, как показала практика, невозможно работать в рамках одной национальной литературы. Напомнил Новиченко требования о доверительном отношении к таланту, плодотворным творческим поискам и к тому, что их надо замечать. Все-таки, раз мало рецензий, то и мало произведений освещается. Он также указывает на то, что свыше ста критиков и литературоведов в Союзе писателей Украины, но это самая пожилая группа литераторов, из них только двое моложе 35 лет. Именно критики, а не литературоведы. Воспитание молодого критика – одна из важнейших задач. Вы помните, средний возраст участников 1 съезда советских писателей был 35,5 лет. Сейчас он изменился. В Ленинградской писательской организации в это время средний возраст писателей достиг 65 лет. Это был, конечно, не только средний возраст членов политбюро ЦК КПСС, там средний возраст был в это время 69 лет, да, а потом он уже и за 70 перевалил. Но тем не менее, понимаете, литература постарела, а естественная традиция классиков у нас была какая? Ну у нас все классики писали о молодых, о тех, кто действительно что-то новое в жизнь приносит. А тут, о какой молодежи могли писать люди, средний возраст которых был 65 лет? Поэтому в 76 году опять-таки ЦК КПСС принял постановление «о работе с творческой молодежью». А в 78 году был возрожден журнал «Литературная учеба». Помните, да? Горьковский журнал, который существовал в 30-е годы, был закрыт в связи с войной, а теперь был возрожден. Вот на тех же принципах: то есть печатаются произведения молодого автора и тут же разбор его каким-то маститым критиком или писателем, в рамках одного и того же номера. Были и всякие популяризирующие материалы, теоретико-литературные, такие в примитивном смысле историко-литературные. В общем, журнал ожил. Именно в этом журнале в том же 1978 г. в первый год его существования и выступил Ю. Кузьменко со своей статьей «Загадка НСР». Ну правда в молодые стало тогда выгодно попадать. Драматург Алексей Хазарцев (???) вспомнил в начале 70-х гг. сказал: «У нас сейчас молодой – это тот, кто еще не совсем седой, не совсем лысый и без инфаркта».

Расширилась издательская база и книг, и статей, и рецензий. Правда, книги какие стали печататься? В массовом порядке печатались сборники статей литературоведов и критиков Чехословакии, ГДР, Монголии… Господи, Боже мой! Это какие-то такие жуткие были вещи! Знаете, одно утешало: вот читаешь такую книжку, да, и своя критика кажется… взрослой, серьезной, глубокой.

Конечно, была введена специальность, которой мы с вами сейчас занимаемся, до этого историю критики после 1917 г. никто не читал, а во многих университетах и до сих пор не читают.

Вот теперь уже и массовые журналы с миллионными тиражами стали печатать рецензии, небольшие обзоры и прочие произведения. Конечно же общее число критиков стало больше, в том числе все-таки молодых. Первую книгу о Шукшине, правда уже после его смерти, написал тогда молодой, а ныне уже покойный критик Владимир Коробов, заведовал отделом критики в журнале «Наш современник». Вообще Шукшин, Ю. Трифонов, А. Вампилов оценены в основном уже после их смерти. Так сказать, ходили в молодых, пока не померли.

Требовалось укреплять редколлегии, поэтому видных критиков поставили, ввели в редколлегии многих литературно-художественных журналов. В «Нашем современнике» с этим особенно было интересно. Возглавлялся журнал Сергеем Вьюковым (???) до 1989 г., когда приехал и сменил его другой поэт Станислав Пуняев, а заместителем у него обычно был какой-нибудь литературовед. Так вот когда Вьюков решался напечатать что-нибудь такое крамольное, он поручал это своему заместителю и уезжал в командировку. Когда приезжал, заместители уже снимались, а он садился на свое прежнее место и подбирал себе другого.

Значит, Феликс Кузнецов, критик-литературовед, стал первым секретарем Московской писательской организации, в которую входило 2 тысячи членов при стандарте к 8,2 тысяч в Союзе писателей. Сейчас уже в ней 3 тысячи членов, сейчас вступить в Союз писателей гораздо легче. К концу своего существования Единый Союз советских писателей насчитывал 10 тысяч членов, еще 20 тысяч стояло в очереди, потому что тогда членство это давало большие привилегии. Сейчас таких привилегий нет, вступить туда стало легче, но и… удовольствие не то. Возглавляет Союз московских писателей сейчас тоже критик В. Гусев, правда, он одновременно и беллетристику пытается писать. Лучше б не делал этого. Все-таки критика у него не такая озорная. А Ф. Кузнецов, он прославился особенно в 78 году, когда бывшие представители молодой прозы, и действительно уже более молодой – В. Аксенов, Е. Попов, А. Битов ну и ряд других – решили издать наконец бесцензурное издание – альманах «Метрополь». Собрали туда не какие-то антисоветские вещи, но вещи такие достаточно не привычные для советской литературы, с такой лексикой, близкой к ненормативной (во всяком случае, не ненормативной, но приближающейся), описывающие такие скользкие моменты человеческой жизни, ну и просто что-то не проходное. Предлагалось тогда публиковать какие-то стихи Вознесенского, которые не очень хорошо проходили (а потом прошли все равно), песни Высоцкого, которые опять-таки не проходили совсем, и прочая. Собрали они, значит, такой альманах; Аксенов этим, так сказать, руководил, хотя и Е. Попов проявлял большую инициативу, Виктор Ерофеев. И Венедикта Ерофеева туда тоже пригласили. И они поставили условие перед Кузнецовым, перед правлением Московской писательской организацией, что этот сборник пойдет в печать без цензуры. А если нет – то мы тогда организовываем его представление с участием иностранных журналистов и передаем на запад. Объявили: вот, иностранные журналисты приглашены в такое-то кафе таким часом. Приходите и вы – представители Московской писательской организации. Но когда они сами пришли в урочный час к этому кафе, оно оказалось закрыто на санитарный день. И иностранным журналистам тоже пришлось уходить несолоно хлебавши.

Феликс Кузнецов массу книг напечатал, где утверждал победу нравственного начала в литературе социалистического реализма, он был большой борец за нравственность. В том числе у него была такая статья «Конфуз с «Метрополем». Он всячески глумился там над Высоцким и другими авторами, которые вот так попытались выступить против традиций нашей замечательной советской литературы. После этого некоторые из участников «Метрополя» оказались в эмиграции, причем недобровольно: Аксенов не хотел в эмиграцию уезжать, он был в загранкомандировке, а его там лишили советского гражданства. Также поступили с Владимиром Войновичем. Он обратился после этого с письмом к Брежневу, где написал: «в вашем заключении сказано, что я лишен советского гражданства за то, что позорил советскую действительность; но извините, кто же больше ее позорит, чем вы?».

А в начале перестройки, когда первым секретарем Московской партийной организации был назначен самый радикальный тогда из партийных наших руководителей Ельцин, был пленум… э-э-э… ЦК этого, нет, не ЦК, а этого… как его зовут… ладно, пленум этой самой, Московской писательской организации, где выступал уже член наконец этой организации Ф. Кузнецов. И он сказал: пусть попробуют сейчас покритиковать А. Чайковского или космическую религию в романе Ч. Айтматова «И дольше века длится день», или еще какие-нибудь из этих прославленных произведений – скандал в благородном семействе! Это его выступление напечатала «Московская правда», а одновременно вышел номер журнала «Знамя» еще под прежней редакцией (не баклановской, то есть консервативной). Там те же самые произведения тем же Ф. Кузнецовым прославлялись. Журнал-то долго печатается, да? А изменения в период перестройки быстро происходили. И вот он оказался в такой ситуации: с одной стороны, восхвалял произведение, с другой стороны, тут же его обругал в другой газете. Ну устроили, значит, разборку на пленуме правления Московской писательской организации, ему там кричали: вы двурушник! Он встал и сказал: ах, я двурушник… я попал между молотом и наковальней, вы не знаете, какая ситуация, я так страдал! Выжал слезу и остался на этом посту, с которого его очень хотели снять. Но понял, что уже уходить пора, что наступили другие времена, а еще номенклатура была сильна. И он с 87 года возглавил Институт мировой литературы, стал членом-корреспондентом Академии науки, стал поднимать науку, да? Вот, академическую науку. Состояние литературоведения в ИМЛИ сейчас порядком хуже, чем здесь у нас. Ну, кстати, он попал в литературу: Юлиан Семенов вскоре после этого напечатал роман «Профессия репортер», где действует советский мафиозо по фамилии Кузинцов. Портретные данные и манера поведения очень многим напомнили эту личность, с большими очками, с волосами ну не до плеч, ну вот такими, так сказать… под горшок немножко, под народную традицию. Он, кстати, из северной Сибири. Борода, конечно, такая корытом. Этот, значит, мафиозо Кузинцов сам попадался и его сажали. А В. Аксенов в эмиграции написал роман «???», где ситуация в Союзе писателей была представлена аллегорически в форме ситуации в Союзе фотографов. И там, значит, действовал, поскольку отчество Феодосьевич редкое, там действовал крупный деятель этого Союза фотографов Фотий Феклович Клезьмецов (через «е»). Так что Феликс Феодосьевич себя обессмертил, безусловно.

Это вот та обстановка, которая господствовала в Союзе Московских писателей и, в значительной степени, вообще в Союзе писателей. Это все. Обстановка в журналах конечно уже не соответствовала обстановке журналов 60-х годов. Тогда не только в «Новом мире» и других журналах редакторы считали долгом своим готовить хорошие номера, ну, в их представлении, конечно, в их представлении. Конечно, Всеволод Кочетов был совсем другого типа человек, чем Кузнецов или Ю. Суровцев, или Валентин Оскотский, или Петр Николаев. Это был честный сталинист. После него о подготовке хороших номеров никто особенно не думал и каждый удовлетворял, так сказать, свои личные амбиции. Никто не скрывал, что рецензии пишутся в основном по заказу самих авторов. Ну в одном Союзе были и критики и писатели. Ну напиши про мое произведение – ну ладно, давай напишу. Особенно прославились в «Молодой гвардии» критик Юрий Пропышев и поэт Валентин Сорокин. Значит, к юбилею Ю. Пропышева Сорокин написал такую восторженную статью: ну вот один он так умеет раскрыть так глубоко народную душу и нашу замечательную поэзию. А потом к юбилею Сорокина Пропышев написал: вот такой замечательный поэт, только у нас в России бывают такие народные глубокие поэты… Совершенно типичный в этом отношении был случай. А как они писали? В самой толстой книжке этого Пропышева говорилось про Егора Исаева, автора помпезных поэм: «Долг памяти», это самое, «Боль памяти»… чё-то такое. Их все забыли, потому что он получил за них в свое время ленинскую премию, а ее можно было давать только один раз (в отличие от государственной, которую можно было давать раз в пять лет). Он ходил размахивал своими этими поэмами и выкрикивал: «Народ требует присудить Егору Исаеву вторую ленинскую премию!». Говорят, он сейчас нашел себя. Теперь его поэм уже никто не печатает, он где-то в Подмосковье разводит гусей. Вот, лауреат ленинской премии, тот самый Егор Исаев, автор поэм, которые восхвалял тот самый Михаил Чеплов (???), который проявил себя в безотходном производстве.

Так создавалась наша практика, в результате которой советская литература выглядела достаточно благообразной, занимающейся философской проблематикой, проникающей в глубину жизни и прочая. Чаще всего маститые критики сдавали свои работы в уже известные какие-то издания, крупные журналы. И часто же они перепечатывали то, что давно уже сказали. Скажем, из монографии кусочек вырежут и напечатают в качестве статьи. Вот почему некоторые редакторы все-таки искали молодых авторов (и не могли приличных найти), потому что только молодой автор мог написать действительно какую-то новую работу. При этом, конечно, из статей делалось все, что угодно. Скажем, заглавия давались как можно более непонятные, типа там «Корни и побеги», «Светлая крона» или что-нибудь в этом духе, совсем было непонятно. Почему-то считалось, что так читатель больше заинтересуется. И эти заглавия, как правило, давали редакторы, даже часто не согласовывали с автором. Ну а уж что-то там изнутри убрать – это само собой…

Стали заниматься историей советской критики: в частности, появились 3 тома хрестоматии, уже, правда, в 80-е годы («Русская советская литературная критика» 83 год). Вы должны обязательно познакомиться с этими томами. Но имейте в виду, что в 83 году, хотя первый том, охватывающий материал с 17 по 34 год, готовил наш профессор, далеко не самый прогрессивный, который всю жизнь в парткоме просидел, П. Ф. Юшин, этот том все-таки наиболее приличный. Потому что там ну уже давние времена показаны, еще, так сказать, культ личности о себе по-настоящему не заявил, разные группировки. Все это разорвано по маленьким отрывочкам, то есть представления о стиле и композиции вы не получите оттуда, все по одной схеме, вообще говоря. Вот заблуждались, входя в группировки, а потом пришли к реализму. Тем не менее это все-таки какое-то более-менее объективное представление. Второй том, даже не по вине другого составителя Бугаенко, тоже не больно прогрессивного, но не по его вине, - самый никуда не годный. Он охватывает 35 – 55 годы. Оттуда выброшено все, что касается Сталина, то есть опять-таки все приглажено. Это 84 год издания. Там есть отрывок из постановления журнала «Звезда Ленинграда», но там не упоминается ни Зощенко, ни Ахматова, ничего… Ну вот: надо бороться, повышать уровень, да. Хорошее обоснование. Вот по такому принципу, значит, построен этот второй том. Он самый маленький, потому что оттуда больше всего выбросили. А третий том – с 56-го года, составили его ленинградские литературоведы Ершов и Муромцев, тоже не бог весть какие. Ну те себе просто не дали труда особенно поработать, они почти целиком напечатали где-то несколько десятков статей с 50-х по начало 60-х годов. Если первый том как раз представляет одни только отрывки, но зато в большом количестве, разных авторов, тог третий том ему прямо противоположен. Ну и, конечно, тоже достаточно тенденциозно это все подобрано. Мало чего дает этот третий том. Истории движений там нет. Понимаете, с 56-го года до начала 80-х все-таки многое изменилось. По этой хрестоматии судить о произошедших изменениях решительно невозможно.

Появилось много работ по теории критики, с этого я начинал наш курс, да? К этому сейчас возвращаться не буду. Ну хотя бы почитать книжку Баранова, Бочарова, Суровцева «Литературно-художественная критика», чтобы овладеть аппаратом, тем, кто особенно не был на первой лекции, обязательно.

Так вот, конечно же, многие оценки литературы были смягчены. Напоминаю, что в 60-е годы критика воспринимала в штыки практически каждую повесть В. Быкова. В 70-е годы он становится лауреатом государственной премии, а в 80-е – даже ленинской за повесть «Знак беды». В повести Ч. Айтматова «Белый пароход», которая как бы символически открыла 70-е годы, мальчик кончает жизнь самоубийством. Чтоб такое было в советской литературе? Ну конечно, довольно скептически к этому отнесся местный критик (киргизский) Алимжанов. Вообще надо сказать, что в Киргизии Айтматов не котировался. Он в России котировался гораздо больше. Он там был не председателей Союза писателей, а председателем Союза кинематографистов. Другие писатели считают, что они более отражают киргизскую душу. А про Айтматова считают, что он продался русским. Поругивали в общем повесть, но потом привыкли и ничего.

В 73-м году появился роман «Южноамериканский вариант» С. Залыгина про научную работницу, которая томится, но скоро и бальзаковский возраст уже кончится. А в жизни ничего интересного – работа и дом, муж какой-то совсем, так сказать, серый. Когда-то была возможность выбрать между ним и дипломатом, который должен был поехать в Южную Америку, вот был бы южноамериканский вариант, совсем другая жизнь. А я вот, черт возьми, с ним связалась! Хоть бы он мне изменил, что ли! Дождешься от него, как же. Ну и раз он ей не изменяет, решает она ему изменить. И она, значит, с сотрудником своей лаборатории сходится, тоже пожилым, сама все организовывает: достает ключи от квартиры тетки. Первая половина романа – их роман. А вторая половина романа: этому надоело, она разочарована, вот, и всю вторую половину романа она переживает. Это что, роман социалистического реализма? Опять-таки критика, особенно женская, ополчилась. Вера Смирнова в «Литературной России» писала: «Неужели автор думает о вреде женской эмансипации!» Другая женщина Светлана (???) увидела противоположное: автор слишком хорошо относится к своей героине… Развратница. И только мужчина, значит, социолог Владимир Переведенцев уже позже в 77 году написал: что такое – плохо относится к героине и плохо относится к роману. Надо такие вещи разграничивать.

В 75-м году в «Вопросах литературы» была целая дискуссия, начатая статьей Л. Пинка «Почему умирает Вадим Никитин?». Это о романе Ю Бондарева «Берег», где были показаны хорошие немцы. Хорошие немцы и в конце войны, и после войны. А вот советский сержант, который, правда, оправдывается тем, что у него семью немцы истребили, он вот такой злой, нехороший. Из-за него гибнет самый положительный герой лейтенант Княжко, который похож очень на князя Андрея Болконского. Затем умирает Никитин от инфаркта спустя уже десятилетия после войны. Но тем не менее дискуссия вся называлась «Мир современный, мир сложный». Поспорили, поупрекали немножко, - и дали государственную премию. Это, понимаете, создавало впечатление, что острые проблемы мы не обходим, что у нас их обсуждают, у нас спорят по этому вопросу. А потом оценивают тех, кто имеет смелость поставить такие сложные вопросы.

Роман Айтматова «И дольше века длится день» оценили в основном положительно. Но там был идеологический подвох. Там была космическая линия, самая-самая натянутая: там действуют космонавт 2-1 и космонавт 1-2, советский и американский. Они были без имен, они летали вместе. Они полетели на какую-то планету Лесная Грудь, где цивилизация была гораздо выше, чем земная. И вот они думают, что эту цивилизацию надо привести к нам на Землю, а вот тут-то как раз и не договорились две половинки Земного шара – Советский Союз и Соединенные Штаты. Там-то паритет в космосе, а здесь никакого паритета. Они принимают решение запустить обруч из ракет вокруг Земли, чтобы космонавтов этих не вернуть на Землю. Вот такое допущение. Натянуто, надумано, но тем не менее это все-таки по тем временам было смелое решение. Виноваты обе стороны: не могут договориться ни западная часть Земли, ни восточная. И вот по поводу этого было выступление в «Правде» критика Николая Потапова, который заметил, что да, роман в общем хороший, но вот этот момент космической линии не вяжется с нашим классовым чувством. То, что и СССР, и США идет на создание системы обруча вокруг Земли, противоречит контакту с более высокой цивилизацией. Ну и мы должны бороться за сближение с более высокой цивилизацией, а Америка – чего с нее взять, да…

В этом случае, как пишет С. Чупринин, характеризуя Евгения Сидорова, который неслучайно потом попал в министры культуры в ельцинском правительстве, тот явился таким утешителем дискуссии. В 81-м году проходил 7 съезд писателей, и там Сидоров сказал: да, есть что покритиковать в этой космической линии, но если бы ее не было, был бы еще один вариант «Прощай, Гюльсары». Это повесть Айтматова конца 60-х годов, еще «оттепельная», во многом антисталинистская, но тем не менее это был бы тогда как бы холостой продукт. То есть Сидоров, он хотя и не семи пядей во лбу, но какие-то способности по утешению дискуссий у него были.

И критику, и литературоведение стали оценивать выше, чем раньше, стали даже давать критикам ленинские и государственные премии. Ну, в основном, конечно, государственные. Первую Госпремию за критическую книгу получил, конечно, Метченко (за книгу «Кровное и завоеванное» из истории советской литературы), которую, кстати, я вам советую полистать, потому что там материала-то много, особенно по истории критики. А это во многом действительно уже существующая, только страшно официозная история советской критики, где об очень многом умалчивается. Но есть и факты. Правда, ленинскую премию за литературоведческую книгу получил только Кравченко, который был чиновник от науки, а государственную, кстати, получил и Лихачев за книгу «Поэтика древнерусской литературы». Но больше, конечно, получают другие: Берцов – бывший ЛЕФовец (который жил долго и поэтому успел написать трехтомную книгу о Маяковском и за это, собственно, получил Госпремию). Василий Новиков получил. Впрочем, он и критик Борис Паркер (???), который потом очень недолго был министром иностранных дел после августовского путча 91-го года, получили одну премию на двоих в 82-м году. Это был вообще уникальный случай. Потому что раньше, конечно, коллективам давали: ну, архитекторам, которые, там, впятером построили одно здание. А тут каждый написал по одной книжке и каждый из них оказался лауреатом половины Госпремии. Решили, что хватит уже баловать этих критиков… Да, в общем-то, и справедливо. Виталий Озеров по должности получил как председатель Совета по критике и литературоведению. За что получил, никто, конечно, не помнит, потому что читать его было совершенно невозможно. Ну ничего там не было, такая пустота! Хоть бы ругань была какая-нибудь – и того нет. Георгий ??? премию получил – занимался проблемами теории реализма, Маркса и Энгельса в литературе и искусстве. Потом еще он академика получил, но в общем за дело, правда, не за свое. Он был руководителем коллектива, который подготовил 30-титомное собрание сочинений Достоевского. Он в нем участвовал, но все-таки большой коллектив работал.

Критика, конечно, стала несколько разнообразней в жанровом отношении. Распространились круглые столы в «Литературном обозрении», «Вопросах литературы», «Литературной газете». На практике это часто приводило к релятивизации знаний. Скажем, публиковалось два произведения с разных точек зрения. И поэтому некоторые критики выступали против такой практики, говорили, что основное мнение все-таки должно быть одно. А господствующий подход был такой: один критик выступает, другой его опровергает, а третий – самый авторитетный – заключает, так сказать, от лица редакции, выносит окончательный приговор. Вот этот в том-то прав, этот – в том-то, а вообще в остальном прав я. Но тем не менее сложилось это выступление с двух точек зрения, с разных точек зрения, круглые столы, а потом и «некруглые» столы появились в начале перестройки. Это все как-то разнообразило жанры критики. Стали чаще публиковаться читательские письма, но не по одному, а подборками, тоже часто противоречащими одно другому. Один из новых, а точнее – из вновь восстановившихся жанров – тематическое обсуждение проблем с наиболее заинтересованными людьми. С шефами, так сказать, того производства, о котором идет речь в литературе. Вот постановление 72-го года отмечало отсутствие тесной связи критики в жизнью. И вот критика пошла по наиболее прямому пути. «Возникли новые формы связи писателей с действительностью, - говорил на 25 съезде Георгий Марков. - Во многих республиках провели дни советской литературы». Кстати, Марков тогда говорил на 25 съезде, что партия установила со всеми творческими союзами, со всей творческой интеллигенцией отношения полной гармонии.

Были конференции, которые проводились писателями вместе с Тюменским обкомом партии, представителями партии Казахстана, Таджикистана, Узбекистана, Харьковским обкомом. Ну и печатались материалы: «Герои великих строек и современная литература», «К 20-летию освоения целины», «Дружба народов и дружба литератур», подборки по морально-нравственным проблемам современного общества, «Рабочий класс, научно-технический прогресс и литература» и прочее в этом духе. Юрий Лукин в статье «Художественная культура развитого социализма» в «Вопросах литературы» 82-го год сказал, что центральные журналы шефствуют над трудовыми коллективами и крупнейшими надстройками. «Знамя» имеет постоянный литературный пост на Курской магнитной аномалии и «Атоммарш», «Новый мир» - на «КАМАЗе» и Автозаводе им. Лихачева. Писатели лучше стали понимать диалектику современных процессов, и сами помогают в решении производственных проблем. Так, строители Саяно-Шушенской ГЭС считают, что именно литературному журналу «Звезда» удалось с объективных позиций помочь: лучше скоординировать деятельность более 70-ти предприятий Ленинграда, поставляющих оборудование для Саяно-Шушенской ГЭС. Вот такие заслуги критики нашей.

В 79-м году в №12 «Литературного обозрения» напечатаны материалы встречи на тему «О современном рабочем в литературе». Организовали это дело журнал «Дон», Союз писателей РСФСР и коллектив производственного объединения «Атоммарш». Подсобный рабочий Вартан Варсамян сказал, что литература обращает внимание на передовиков и отстающих, а не на тех, кто дает государственную норму 100%. Ну, в общем-то, здравое суждение. Первый заместитель «Литературного обозрения» Борис Яковлев сказал, что некогда директор Костромской ГРЭС Ремизов отметил, что отдельный передовик мало влияет на ход дела, если не поддержан другими. Переведенцев сказал, что многие инженеры не идут в мастера, а на рабочую должность бригадира – охотно. Рабочему ведь тогда гораздо больше платили, чем инженеру. Но не только же, наверное, из-за оплаты: тот, кто не поступил в ВУЗ и пошел в рабочие, через 8 лет своей работой доволен, хорошо получает, женат, счастлив, имеет квартиру. А поступивший 8 лет назад имеет только диплом. У него нет ни денег, ни квартиры, ни жены (или никогда не было, или успел развестись). И так же тяжело проходит процесс переквалификации крестьян в рабочие. Любопытные моменты, конечно, были и при этом, но с литературой конкретно это все пересекалось достаточно так…

Ну, дискуссии 70-х – 80-х годов были достаточно пустоваты, но многочисленны. Ну, скажем, в 75-м году в «Вопросах литературы» №6 упомянутый Евгений Сидоров начал дискуссию, которую назвали по названию его статьи: «На пути к синтезу». Опять-таки будущий министр культуры знать не знал, что об этом синтезе уже писали вовсю в 10-е годы, в 20-е годы, что был такой Евгений Замятин и прочие, что о синтезе говорил Луначарский. Он открыл эту тему заново. Он говорил, что в 60-е годы преобладал аналитизм, исследовательский дух, было, так сказать, разъятие проблем на составные части. Но полного и объемного выражения бытия в нашей прозе нет. Она редко ставит общечеловеческие духовные проблемы XX века. Художественная ткань в «Береге» Ю. Бондарева часто рвется, не выдерживает мыслительной нагрузки. Ну, нагрузка там была не бог весть какая, но говорили там действительно много. Сидоров показывает, что замысел и воплощение, или отвлеченная идея, или идея художественная, противоречат друг другу или не совпадают у Г. Бакланова в повести «Друзья», у В. Липатова в романе «И это все о нем». Это был роман о передовом рабочем. Сидоров заключает, что в голову В. Липатову (тому самому В. Липатову, о будущем которого с такой опаской писал в 60-е годы А. Макаров в статье «Строгая жизнь») не приходит, что какая-то проблема могла быть разрешена без вмешательства извне. Чтобы сама жизнь разрешила свои проблемы. Очень верная постановка вопроса. Ну, правда. Вместе с тем, как я уже сказал, он говорил в этой статье, что философ и художник со времен Леонида Леонова, со времен «Русского леса» не встречались в одном лице. Вот нам к этому надо стремиться.

Дискуссию продолжил Игорь Дедков в статье «Чего требует время?» («Вопросы литературы» 85-й год №8). В частностях он не согласился с Сидоровым. Он назвал как отвергающее всякую схематичность, самодовольное всезнающее мышление в произведениях: повести В. Быкова, «Живи и помни» В. Распутина, роман «В августе 44-го» Владимира Богомолова (сейчас он печатается под названием «Момент истины»), «Ходынская повесть» Адамовича. Вывод: происходит накопление нового качества.

Игорь Золотусский далее, в №10 за тот же год в статье «Познание настоящего». Он опровергает Сидорова. Как это у нас нет момента вечности?! Именно на этот момент вечности равняется Шукшин, например в рассказе «Верую» или «Поздней осенью». Золотусский выдвигает нас в галерею недавних, сравнительно недавних литературных характеров: это Сотников из одноименной повети В. Быкова, Федор Кучкин из повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кучкина», Иван Дрынов из «Привычного дела» Белова, Настена из распутинской повести «Живи и помни», мальчик из «Белого парохода», Пелагея из одноименной повести Федора Абрамова. А вот Валентин Катаев с его мовизмом (он изобрел собственное такое направление – мовизм, от французского «плохо»; хватит писать хорошо, давайте писать плохо), который выедает душу таланта, оставляя одну наблюдательность, естественно ничего нового не приносит. Что значит «мове», когда проза Достоевского как бы полна штампов? Но не этим же определяется достоинство прозы Достоевского. Ну и в результате Золотусский по сути поддерживает Дедкова: синтез намечается и даже уже есть в настоящем. Он цитирует своего любимого Гоголя, которого он интерпретировал, помните, как писателя единого на всем своем творческом пути: «От того и беда, что мы не глядим в настоящее, а помышляем о будущем, от того и будущее висит у нас теперь только на воздухе; слышат некоторые, что оно хорошо, но как достигнуть до этого будущего – никто и не знает. А оно точно кислый виноград. Все позабыли, что пути к будущему сокрыты именно в этом настоящем, которого никто не хочет узнавать». Ну вы понимаете, для традиционной советской критики будущее, конечно же, ценностно выше настоящего, а тем более прошлого. У Золотусского установка уже принципиально другая.

Ну и из прочих дискуссий можно назвать в «Литературной газете»: «деревенская проза: большаки и проселки» 79-80 годы, «о современном герое», «культура: народность и массовость» 82 год, «Маяковский и современная поэзия». Здесь уже Кожанов отвергал Маяковского, к которому сначала неплохо относился. Я на одном семинаре привел пример, когда он еще Маяковского более-менее, а Андрея Вознесенского всячески по стенке размазывал, как представителя синтетической поэзии. Тогда Вознесенский ответил эпиграммой:

Владим Владимыч, милый,

Как времечко бежит!

На вас стучал Ярмилов,

На нас зятек стучит.

А с другой стороны, Александр Михайлов упрощает трагизм судьбы, затушевывает все сложности, которые привели Маяковского к самоубийству.

Была дискуссия, как я уже говорил, о драматургии в 80-х годах в связи с созданием альманаха «Современная драматургия». Ну и еще один новый жанр: разросшаяся реплика, реплика-статья, статья против статьи. Вот видите, Кожанов заявил, в контексте-72, что Пушкин – возрожденец, что вся история русской литературы неверно нами представляется, ну и с ним давай спорить все, кому не лень. На серьезном литературоведении. Ну и наконец что же: М. Лобанов написал статью «Освобождение» о романе М. Алексеева «Драчуны», посвященному коллективизационным временам. Никто эту статью не захотел печатать кроме саратовского журнала «Волга». Ну и канул этот самый Лобанов со своим «Освобождением» в «Волгу». Но П. Николаев написал статью в «Литературной газете» двухмиллионным тиражом, специально против одной статьи. А потом хвастался, ему передали: Юрий Владимирович просил передать, что именно так и надо писать статьи. Юрий Владимирович понятно, какой? Ну не Никулин, конечно, а Андропов. Статья была напечатана в «Волге» 82 год №10. А Николаев в ответ «Освобождение. От чего?» 5 января 83 года. Целая статья в 15 раз большим тиражом. Лобанова постоянно обсуждали после этого в Московской писательской организации. Полемика всегда была, а статью ради статьи писать – скорее рекламировать. Строго говоря, не новый, а возрожденный жанр: это старая антикритика. Только это критика санкционируется, так что анти-антикритки уже не бывает. Ответить на такую критику Лобанов уже не мог. Замечают, что такие статьи требуют минимальной библиографии. Это не с разных точек зрения, а реакция на одну неправильную точку зрения.

Естественно, обсуждались критика и литературоведение на Съездах писателей СССР, на пленумах правлений писательских организаций, на каких-то конференциях. Таковы были организационные меры по выполнению постановления 1972 года. Это у вас отдельным вопросом будет.

В постановлении говорилось и об идейной стороне вопроса, о недостатках художественной критики с содержательной точки зрения. Мало активности в разоблачении буржуазной массовой культуры, декадентства, не-марксистских и иллюзионистских взглядов. Ну и в 70-е годы в связи с этим и печатаются всякие сборники статей против западного литературоведения. По большей части о западном литературоведении из этих сборников мы и узнавали. Можно было судить по каким-то цитатам, непереведенные, конечно же, книги и статьи – все они хранились в Спецхране. Ну и в противовес как раз таки и выпускались все эти сборники критиков социалистических стран. В постановлении не говорилось, какой именно идейный враг имеется в виду. На 25 съезде КПСС говорилось главным образом о достижениях. Но уже в 79 году понадобилось принять постановление «о дальнейшем усилении политико-воспитательной работы». Потому что конечно ко всей этой официозной идеологии отношение общества было совершенно равнодушным. Собака лает – караван идет. В 60-е году все-таки многие верили если не в коммунизм, то в социализм. В это время уже было полное разочарование. Там уже довольно сурово говорилось о литературе. А в июле 82-го года, в последний год жизни Брежнева, было принято постановление «О связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства». Но это уже агония идеологического отдела КПСС, это переливание из пустого в порожнее. Вы все-таки посмотрите, потому что это все в хрестоматии есть, надо получить представление о последних годах и месяцах существования советской идеологии.

Когда к власти пришел Андропов, он провел в июле 83-го года специальный пленум по вопросам идеологии. Он сказал довольно разумную вещь: «Мы толком не знаем общества, в котором живем». Ну, действительно, мы жили какими-то представлениями, а не реальными знаниями о советском обществе. Разумеется, все-таки установки недавнего шефа КГБ были вполне определенными, а основной доклад на этом пленуме сделал К. Черненко, который был тенью Брежнева. Он говорил: «Истинный талант не отгораживается от жизни, не допускает ни лубочного приукрашивания действительности, ни искусственного восприятия теневых явлений. Но чего греха таить – порой бывает и по-другому. На экране или под пером некоторых авторов на первый план выступает порой лишь неудавшиеся судьбы, жизненные неурядицы, эдакие развинченные ноющие персонажи. А человек, особенно молодой, нуждается в идеале, воплощающем богатство жизненных целей, идейную убежденность, трудолюбие и мужество. И таких героев у нас выдумывают, они рядом с нами. Вызывает беспокойство, что в некоторых произведениях допускается отступление от исторической правды, например, в оценке коллективизации. Проскальзывают «богоискательские» мотивы, идеализация патриархальщины. Встречаемся мы и с примерами, когда автор либо теряется перед сложными проблемами, либо пытается щегольнуть «нестандартным» истолкованием. В итоге получается искажение нашей действительности. Таких явлений можно было бы избежать, если бы во всех коллективах, журналах и издательствах более решительно пресекались бы акты беспринципности и т.д.» Опять-таки выступление дежурное против администрирования в литературе, а фактически – вот эти четыре основных положения: в чем видели в ЦК недостатки литературы?

1) Аполитичность, ноющие герои

2) Об отступлениях от исторической правды

3) «Богоискательские» мотивы

4) Идеализация патриархальщины.

Из критиков в аполитичности искусства наиболее активен был Ю. А. Лукин. Вот у нас в истории критики два было Юрия Лукина, вы их не путайте. Один был редактор «Тихого Дона», который защищал «Тихий Дон» в дискуссии 40-го года в «Литературной газете». Потом он что-то писал, заурядно достаточно. А этот был такой партийный идеолог. Он служил в Академии общественных наук ЦК КПСС и печатал книги в 70-е годы: «Художественная культура зрелого социализма», «Многогранная социалистическая культура», статьи того же времени «Партия и художественная культура развитого социализма», «Ответственность художника, искусство и литература в формировании политической культуры личности». Вот, понимаете, такие вещи, которых никто не читал, но… мне пришлось. Лукин говорит о непосредственной жизнедеятельности литературы, влиянии ее на жизненное поведение масс. А вот американцы сняли 80 кинофильмов только о своих президентах, написали роман и поставили фильм «Третья мировая война», 15 фильмов о войне во Вьетнаме и так далее. Везде, даже в развлекательных программах, антисоветизм, и притом в последнее время на высоком художественном уровне. А у нас никакая политическая тематика, в общем, не проходит. Она и действительно не проходила: никто и не собирался писать. Ну, если б кто задумал написать роман о Хрущеве, - конечно его никогда бы не напечатали. Все, Хрущева вычеркнули из истории. Осталась только кличка - Волюнтарист. О Сталине можно было писать как о верховном главнокомандующем, о Ленине, конечно же, как о гении всех времен и народов. Так что удовлетворить требованиям Ю. Лукина литература просто не могла, если б даже и очень хотела. Ну, кстати, Александр Проханов ведь написал два романа о наших героях на Афганской войне: как мы свой интернациональный долг прекрасно выполняли, защищая социалистические начала и социалистическую почти что революцию в Афганистане. Значит, аполитичность, по Лукину, сказалась в том, что, например, в репертуаре кино 82 – 83-го годов социально активных героев почти что не оказалось. Или же они в жизненной достоверности уступали антигероям. Таким, как Игорь («Влюблен по собственному желанию»), Стасик («Родня» Сергея Михалкова), Сергей («Полеты во сне и наяву»). Ну все-таки время-то было какое? Конец застоя, никого ничто не воодушевляло. Естественно, это просто правде соответствовало. Бывшие шестядисятники были разочарованы.

Второе, что отмечалось в постановлении 82-го года «О журналах» и в лекции Черненко 83-го года, - отступление от исторической правды (например, в оценке коллективизации). Претензии в связи с этим предъявлялись к «Канунам» В. Белова, роману 76-го года, он тогда смог опубликовать только первую часть, в общем-то неплохую, очень живую. Там показано ??? коллективизации; два колоритных образа сельских священников – отец Иериней и, такой, совершенно «раблезианский» образ другого священника, который и в драке с поленом участвует, и, запершись в сарае, пытается что-то там прослушать. Ну и тому подобные веселые вещи. Потом он в Москве у своего односельчанина выпивает и поет с ним вместе частушки Демьяна Бедного. Такая веселая до-колхозная жизнь. Я только на примере одного героя показываю, там был и такой беловский Пьер Безухов – интеллигент Прозоров и прочее. Ну все-таки вам нужно живое произведение. Критики нет-нет да и пощипывали это произведение. А потом уже в период перестройки он написал ряд продолжений, всех этих героев он умертвил, и всю ответственность возложил не на Сталина, а на Когановича и на Наркома земледелия тех времен Якова Яковлева, настоящая фамилия которого была Евсеев. Это была уже совсем не та концепция, которая была в 76-м году.

Ну и отчасти покритиковывали первую часть романа Можаева «Мужики и бабы», тоже, в общем-то, воспевавшую доколхозную деревню. В «Нашем современнике» в №11 за 81-й год, где была напечатана статья Кожанова «И назовет меня всяк сущий в ней язык» о национальном своеобразии русской культуры, была напечатана такая публицистическая повесть В. Крупина «Сороковой день», где он отдавал предпочтение прежней дореволюционной, даже дореформенной общине крестьянской. Ну и ряд других уязвимых с точки зрения колхозной идеологии положений там. Его тоже покритиковывали. Ну конечно же Лобанов со своим «Освобождением», напечатанным в «Волге», прозвучал благодаря тому, что придали особое значение этой статье. В «Тихом Доне» он цитирует слова коммуниста Штокмана, который противопоставляет близких друзей по классовому принципу, по идеологическому принципу. Николаев по этому поводу писал: «Вот, оказывается, Шолохов воссоздал просто действие недоброй воли». А вот о Давыдове из «Поднятой целины»: «питерский рабочий, - писал Лобанов, - приезжает в донскую станицу учить земледельческому труду в новых условиях исконных земледельцев. Это не просто герой 25-тысячник, но и некий символ волевого отношения к людям. А о том старом патриархальном поклонении перед мужиком, чем грешили многие из классиков (прежде всего Достоевский, Толстой), не могло быть теперь и речи. Места поменялись. Идейно вооруженный писатель, нередко пришедший в литературу от станка, призван был образумливать, просвещать идейно дремучего мужика». Ну, Николаев говорил, что это и насмешка над историей, и символизация патриархальщины, причем не только эстетическая. Лобанов говорит, что слова старика-казака свидетельствуют о таких глубинах, рядом с которыми философские разглагольствования Ивана Карамазова кажутся ребячеством. Как и вообще в этом направлении национально-патриотическом, в статье Лобанова – одного из наиболее резких представителей этого направления – сказываются разные стороны. С одной стороны, достаточно справедливая критика коллективизации, с другой стороны, резкое неприятие Запада. В отношении Запада направление «Нашего современника» было настроено гораздо резче, чем советский официоз. В этой статье говорилось и о Маркесе, который нам портит всю картину. Ну а символом иностранного вмешательства, прихода чужеродного на наши национальные поля, представляется американский трактор. Шолохову противопоставляется Михаил Алексеев, но не весь, а его последний роман «Драчуны». «Здесь, - как писал Лобанов, - мы увидим, как благодетельно примирение мальчиков не только для них самих, но и для всей деревенской среды, всей нравственной атмосферы романа». Ну вот, Николаев говорит, что это совершенно несопоставимые вещи привлекаются к сопоставлению: гражданская война в «Тихом Доне» и детство мальчиков в 30-е годы. «Драчуны» оказываются тем более невыгодным соседством для романа С. Залыгина и для Ф. Абрамова, которого Лобанов обвиняет в неискренности по поводу его «Открытого письма к землякам», напечатанного в «Правде» в 1981. «Это не значит, - пишет Лобанов, - что надо клеймить земледельцев, как это делает, к примеру Федор Абрамов, обвиняя всех поголовно в лени, пьянстве, тунеядстве за счет государства. Уже сомневаешься после этого: так ли он любит уж героев своего романа – тех же самых земляков». Ну, у Абрамова-то подход был не только нравственный, но и социальный. Он на 7-м Съезде писателей в 81-м году говорил, что очень хорошо, что у нас так усилилась нравственная проблематика, но у нас всегда впадают из крайности в крайность. Это потеснило социальную проблематику, и то, что в деревне творится, мы себе просто не представляем. И он горько переживал, что прежние его герои – те, что всю тяжесть войны на плечах вынесли (ребятишки да бабы), - выросши, в 70 – 80-е годы стали поголовно спиваться. Это для него была большая боль, трагедия. Он вскоре умер в 1983 еще совсем не старым. А для Лобанова это неприемлемо, потому что раз крестьянин, раз народ, то надо говорить о его цельности, единстве. Ну, конечно, он критикует индустриализацию. Николаев пишет: «??? скепсиса становится закавыченность словосочетаний пафос, пафос строительства, новый человек, новый мир. Он неоригинален, опирается на почвенничество. В некрологе одного крупного советского автора говорилось, что он активно участвовал в формировании народной души. Как на это реагирует Лобанов: «Не слишком ли тяжкое бремя взваливается на литераторские плечи? Можно подумать, что так и не оформилась бы бедная народная душа без писательского попечительства и отцовства. Это весьма грустное обстоятельство. Настолько люди залитературились, настолько вознеслись во мнении о собственной миссии, что забыли, бедные: никакие они не формировщики народной души, не попечители, не отцы ее, а всего лишь детки – часто беспризорные, которым впору подумать о приведении в порядок души собственной». Ну, Николаев возражает, что уже и Чернышевский видел, что никакой постоянной русской души не существует, и Абрамов, и Залыгин это показали. И что даже Иван Африканович Дрынов у В. Белова переживает процесс углубленного понимания мира. Ну вот, а Крупина он раскритиковал за то, что тот признал критику «Сорокового дня» справедливой и решил переписать эту вещь. Николаев говорил, что замечательно: товарищи были полны доброжелательства, что Крупин проявил принципиальность. Ну в самом деле критиковали Крупина достаточно мягко. Он все-таки не так нарывался, как Лобанов.

Ну были и другие такие внеисторические, внесоциальные постановки вопросов. Владимир Васильев, скажем, критик тоже «Нашего современника» напечатал в 80-м году в №10 статью «Талант и художественное притяжение жизни». А спорит он с Ю. Суровцевым в статье «Политические маргиналии, или кое-что о литературно-критическом своеволии» («Знамя» 1981 №9). Перепечатано в сборнике «Литература и современность», статья есть в списке литературы, эту статью прочитайте. Она, конечно, официозная, но она критикует не только то, что критиковать не стоило. Опять-таки две стороны были в разных ситуациях у противоположных людей. Ну вот например: В. Васильев в этой статье проповедует мирную нравственность, совестливость, отказывает в ней очень многим народам, начиная с древности. «Древний грек, - говорит Васильев, - обожествлял звериную силу, он не видит в Марсе человека-убийцы». Ну тут Суровцев справедливо спрашивает, почему в Марсе, так как Марса у греков не было, был Арес, но он очень жесток. «Эстафету грубой силы, - говорит Васильев, - подхватили Роланд, Готфрид». Мы все-таки понимаем сейчас песню о Роланде совсем в другом ключе, а не просто как апологию грубой силы. А человечность спасается в монастырях Запада и пустынях Востока. Потребовались столетия, чтобы культ грубой силы утратил нравственный ореол, чтобы развилась цивилизация, культура. Гармоническое развитие, прежде всего духовное, и материальное развитие. Причем, значит, формально-логический аппарат – ум – должен, по В. Васильеву, здесь уступать; главное – это внутренняя нравственная сила. Ну Суровцев прибегает к принятому уже учению о двух культурах (я вам уже говорил, что это было огрубление даже и Ленина – что у Ленина нет такого положения: именно две культуры и только). Две культуры, которые были везде, в том числе и в монастырях: было там и хорошее, было там и плохое. Васильев пишет об органическом таланте, априори считая, что талант всегда народен и всегда гуманистичен. На ненародной стороне, по Васильеву, собрались все бездари и неумехи. По существу, только народ и старинная аристократия у него культурны, так как сохранили культ – религиозный, нравственный, политический. Ну то, что религиозный культ сохранили, - это было для Суровцева совсем неприемлемо. А средние, подвижные разночинные слои, были подвижны и оторваны от народной почвы. Это, конечно, совершенно явный намек на демократов (Белинского, Чернышевского и т.д.), как раз на тех, кого выдвигал в свое время Жданов и которые теперь всячески ставились в центр литературного процесса прошлого. Здесь тоже палка о двух концах получается. Конечно же, Белинский, Добролюбов подвергались критике во всех книгах в серии «Жизнь замечательных людей», которые подверглись критике в том числе и в журнале «Коммунист» в 79-м году. И Золотусский осуждал Белинского за то, что он разнес Гоголя, осуждал письмо Гоголя, так сказать, завещание Белинского; Добролюбов осуждался за то, что он отождествил Обломова и обломовщину, и т.д. Ну, об этом можно читать специально, я уже сказал, что об этом написал Александр Дементьев в своей статье «О некоторых книгах из серии ЖЗЛ», напечатанной в его сборнике «Статьи по советской литературе» 1983. Еще раз напоминаю, что там есть статья и «О литературной учебе», и статьи о Воронском, статьи о Полонском, хотя они, эти статьи 60-х годов, конечно, имели предисловия к их тогдашним изданиям.