В 60-е и последующие годы пыталась советская критика что-то сделать в области теории

Лекция № 18.

24.12.2004.

В 60-е и последующие годы пыталась советская критика что-то сделать в области теории. Говорили о том, что надо обновлять наш аппарат, надо определять какие-то новые явления. Скажем, в начале 87 года в «Литературной газете» была напечатана подборка высказываний остро и конструктивно об этом положении и Анатолий ??? говорил о том, что развитие литературного процесса требует новых терминов, но литературоведы их не предлагают, и критике приходится на скорую руку выдумывать термины: военная проза, деревенская проза, политический роман, четвертое поколение, сорокалетние, тридцатилетние, тихая лирика и т.д. Что было - то было. Действительно, в 60е, особенно в 70е, 80е гг. отмечено вот таким очень-очень условным словоупотреблением. Многие хоть и старались. Василий Белов, например, говорил, ну, что Лев Толстой – это деревенский писатель или городской? Как можно выделять деревенскую прозу?

Галина Андреевна Белая предложила в 1983 термин онтологическая проза, применяя по преимуществу к деревенским, но ясно было, что это понятие можно трактовать гораздо шире: переносить и на Айтматова, и в какой-то степени на Ю. Трифонова.

Но пытались что-то сделать даже в области теории творческого метода. Борис Сучков – литературовед отчетливо политико-публицистической ориентации – еще в 1963 в статье «Жизнеутверждающее искусство нового общества» («Правда» 6 октября 1963) заявил, что социалистический реализм отличается осознанным историзмом. Это его специфическое качество. Это положение было развито в его книге «Исторические судьбы реализма» 1967, 4 раза переиздавалась (до 1970). Вот это свойство литературы обосновывалось прежде всего с точки зрения теоретической оснащенности мировоззрений писателей. Книга была построена в основном на материале зарубежной литературы. Сучков был директором Института Мировой литературы. Так вот, эта книга тем не менее считалась образцовой работой общетеоретического плана. Показательна аргументация Сучкова. В 3-м издании объемистой книги больше 500 страниц, сносок на философские и общетсвенно-политические работы и высказывания – 96, на статьи и высказывания об искусстве – 46, 37 самих художников и только 9 критиков и искусствоведов, то есть себе Сучков доверял гораздо больше. И на тексты художественных произведений – 31. В основном, это такие философские обобщенные высказывания. Книга написана в такой аксиоматической манере, от лица истины. Фактически теория осознанности как отличительного свойства историзма в соцреализме была шагом назад, к рапповскому неразличению метода и мировоззрения.

В соцреализме выделялись направления:

· психологическое (в формах самой жизни);

· условно-метафорическое;

· лирико-патетическое.

Вот в лирико-патетическом, которое, по словам Сучкова, ошибочно называют романтическим (это было даже некоторое покушение на норму – традиционную догму насчет того, что романтизм и романтика включается в метод соцреализма как составная часть), - так вот в это направление, лирико-патетическое, Сучковым включались: Есенин, Паустовский, Артем Веселый, И. Бабель. Видимо, никаких сомнений, так сказать, осознанности историзма у каждого из них и их принадлежность к социалистическому реализму никаких сомнений не вызывала. Так вот, до своей кончины в 1974 Сучков занимал пост директора ИМЛИ. Книга эта была отмечена Государственной премией СССР, а лозунг осознанного историзма как главного отличительного признака соцреализма активно пропагандировался в 70е гг. Василием Сучковым, Александром Михайловым, даже и позднее.

Но уже в 1976 недостаточность этого критерия была показана Л.И. Тимофеевым в статье «По воле истории» в «Литературном обозрении» и М.Б.Храпченко в речи на VI съезде писателей СССР. Они говорили о том, что критерий этот применим уже к творчеству Пушкина и Толстого. Имя Сучкова его оппонентами не называлось, и, тем не менее, после смерти Сучкова, когда уже никому не стал нужен, его теория была постепенно забыта.

С начала 70х гг. новым словом стала называться другая теория – теория соцреализма как открытая система. Ее выдвинул славяновед Дмитрий Федорович Марков. Не путать с Георгием М. Марковым, который возглавлял Союз писателей. Георгий М.Марков - это один их двух (всего два) героев социалистического труда Союза писателей. Я говорил про первого, первый был Шолохов, который получил две звезды, когда перестал заниматься ??? и Г.Марков, для которого при жизни был создан его родной музей в Сибири. Сейчас вы его даже и не знаете совсем (на ваше счастье).

Д.Ф. Марков был тоже директором Института Академии Наук, директором Института Славяноведения. Говорят, хороший человек. При нем находили пристанище такие люди, как Вячеслав Всеволодович Иванов и некоторые другие, такие полудиссиденты. Он был прежде всего болгарист. Ну, может, в болгарской литературе разбирался, не знаю, не вникал, но в остальных – как-то не очень. Теоретик был очень сомнительный. А тем не менее стали раздувать эту его концепцию. Он провозгласил соцреализм открытой системой форм обобщения, синтезирующей все прогрессивное в художественном развитии человечества. Но вроде бы все хорошо, но тут же оговорка: на почве марксистской философии. Практически, как у Сучкова и у рапповцев. Разные методы, по этой теории, «слились в один, сохранив (иногда весьма существенные) родовые черты полности форм художественного обобщения, обладающих относительной эстетической автономностью», - писал Марков в статье «О формах художественного обобщения в соцреализме» в «Вопросах литературы» 1972.

То есть, с одной стороны, Марков, говорит только о художниках марксистских убеждений независимо от того, насколько адекватно они умеют воплощать свои взгляды в искусстве, с другой стороны, мерой эстетических рамок соцреализма называют просто правдивость – свойство любого подлинного искусства. «Соцреализм, – пишет он, - как принципиально новая эстетическая структура сливается с общими свойствами правдивого искусства, ??? по своему содержанию. Многим тогда это казалось большим прорывом: социалистический реализм смыкается со всем правдивым искусством. Но при этом оставалось же и положение о марксистском мировоззрении, то есть вместо расширения получалось, наоборот, колоссальное сужение. Значит, правдивы только те, кто придерживается марксистских взглядов. А внешне было оформлено как преодоление каких-то догм.

Это положение получило широчайшую поддержку в критике-литературоведении: у Ломидзе, Парфоменко, Новиченко, Якименко, А. Бочарова и прочих. Дмитрий Марков развил эту теорию еще в нескольких статьях и в книге «Проблемы теории соцреализма» 1975 г., 2-е изд. – 1978. За это его избрали академиком. Сучков был только членкором.

«Литературная газета» в январе 1979 – апреле 1980 провела международную дискуссию «Социалистический реализм: художественный опыт и теория». Как писал позднее об этой дискуссии и о своей теории Д. Марков, «большинство ее участников и другие критики-литературоведы внесли и вносят в нее ряд дополнений, уточнений, выдвигают новые идеи. Я уж давно считаю ее общим завоеванием коллективной творческой мысли». В том, что это было завоевание и творческая мысль, он не сомневался нисколько.

Многим критикам импонировала фраза «исторически открытая система», в ней как бы содержался протест против закрытого общества и одновременно благонамеренное возражение тем, кто считал советское общество закрытым. Заодно она как бы реабилитировала соцреализм в глазах тех, кто привык его считать выдумкой нелучших времен.

В этом смысле показательна книга Г.А. Белой 1989 уже года «Дон Кихот 20х гг.: перевал и судьба его идей». Она ее нарезала из своих привычных публикаций во многом, и у нее, благодаря методу такой творческой работы (склеивание), получилось в одном месте восхваление соцреализма как открытой системы, а в другом месте – осуждение соцреализма как выдумки Сталина. Разновременные работы соединились в одной книге. Вы можете с ней познакомиться, когда будете готовиться к ответу о Перевале, но имейте в виду этот момент.

Д. Марков заявлял, что соцреализм противостоит модернизму и что его теория не имеет отношения к теории реализма без берегов. Реализм без берегов – это была теория французского литературоведа-коммуниста, который учился у нас, Роже Гаради. В 1966 опубликовали ее в переводе, в издательстве «Прогресс», но очень малым тиражом распространили только среди, ну, практически, партийных работников. Там в качестве реалистов подавались Пикассо, Перш, Кафка – самые яркие модернисты. «Мы реализм понимаем слишком узко, - говорил Гаради, - мы привыкли к живописи, скажем, эпохи Возрождения, а ведь она реалистична, только если мы совершенно неподвижны и смотрим одним глазом. Это такая же условность, как и любая другая условность. А можно вообразить себе человека бегущего, вспоминающего, человека, синтезирующего в своем сознании разные стороны предметов, как в кубизме. Это все равно реализм», - говорил он. И вот отсюда теория реализма без берегов. Его сначала пытались увещевать, а потом начали хаять. И довели до того, что он стал противником социализма вообще. Так что, вот это понятие - реализм без берегов – было ругательным. Так вот, Марков заявлял, что социалистический реализм противостоит модернизму и что он вовсе не смыкается с этой теорией (реализм без берегов). В духе уже международного, так сказать, единого потока, он перечисляет художников, отошедших от модернизма, но удержавших элементы прежней поэтики, подчиняя их новым взглядам на мир. Это Брюсов, Блок, Стоянов. «Сама логика художественного развития таких художников, - писал Марков, - ясно и недвусмысленно свидетельствует о том, что их приход в революционную литературу означал разрыв с модернистскими принципами. Осознание их несовместимости с социалистическим реализмом. Ну, вот и осознание несовместимости с социалистическим реализмом. Мы-то с вами знаем, Марков-то не знал, что само понятие соцреализма возникло в 1932; Брюсов умер в 24, а Блок и вовсе в 21. Когда они успели осознать несовместимость своих принципов соцреализму? А это, вот видите, работа, за которую тогда давали академика. Так что у нас академики в Академии Наук были, знаете, еще какие, да и сейчас в общем еще остались. Но все-таки со второй половины 80-х годов изменения произошли большие. Не так давно произошло событие, очень в этом смысле показательное: в ИМЛИ, наконец, сняли директора Ф.Ф.Кузнецова. Сейчас стал директором арабист Кудинов, то есть не идеолог, не функционер, не представитель номенклатуры, еще советской, а все-таки действительно ученый.

В работах Маркова и его последователей не было четкой установки на разграничение форм обобщения и просто художественной формы. Отсюда часто совершенно неправомерные упреки противникам этой теории в том, что они якобы выступают только за внешне правдоподобные формы в искусстве соцреализма. Таким путем можно было легко зачислить любого противника в догматики, консерваторы, даже в охранители. Но между тем, основные установки теории побуждали к категорическому выводу, что социалистическая культура – уже социалистическая, а не коммунистическая – является, по существу, культурой общечеловеческой, как заявлял Марков. Но если правдиво только искусство художников, признающих марксистскую философию, то значит, общечеловеческая культура не расширяется, а наоборот, резко сужается в своих границах. Концепция ‘культура’ оказывается оскорбительной для писателей многих стран, не являвшихся марксистами. То есть наиболее прогрессистская литературная теория эпохи общественного застоя фактически была актом державного самовозвеличивания: у нас только социалистический реализм, следовательно, мы исключительно правдивы. И по сути дела, проявление как раз завуалированной конфронтации в принижении тех, кого записывали в наши идеологические противники. Ну, критики, далекие от академизма, продемонстрировали полную теоретическую некомпетентность, охотно признав эту теорию открытости.

Но литературоведы разных специализаций ей возражали. На VI съезде писателей в 1976 опять-таки Храпченко, не называя имен, как было принято в выступлениях политиков (а он был политик, хотя и был академик; в 40е гг. возглавлял Комитет по делам искусств, а потом дольше всего он был, с 1963 академик-секретарь отделения литературы и языка Академии Наук). Так вот, он предостерег от признавания в реализме каких угодно форм; сказал, что художественные формы небезразличны для содержания, предостерег от опасности превращения соцреализма в конгломерацию обширно разнородных, не связанных между собой явлений. Еще раньше Поспелов повторил свое давнее противопоставление правдивости, которое свойственно и нереалистическим произведениям, и верности отражения, свойственной реализму.

Метченко в «Новом мире» в 1978 г. остро прореагировал на выведение соцреализма из модернизма. Модернизм для него был страшное ругательство. Наш А.П. Авраменко до сих пор вспоминает: «Да бросьте вы наконец эту символятину», - слова Метченко. Так вот, Метченко писал: «соцреализм с самого своего возникновения имел собственную идейно-эстетическую основу. Собственно его вклад в движение литературы важнее того, что ему наследовано». Метченко осуждает две крайности: ограничение соцреализма узкой формулой, ну а широкая будет найдена когда-нибудь, после изучения богатейшего материала. Из-за этого оказывается невозможным отнести к соцреализму ряд шедевров советской литературы, например, поздние произведения Пришвина. С другой стороны, Метченко осуждает отождествление соцреализма со всей советской литературой, которая включает в себя и литературу переходную к соцреализму. Ведь сам соцреализм не явился полностью готовым. Но, по-видимому, с какого-то времени, советская литература, по мнению Метченко, была охвачена соцреализмом полностью.

Метченко спорит с предложенным Аркадием Эльяшевичем, тем самым, который в 1954 призывал к изданию праздничной литературы (не литературы по праздникам, а праздничной литературы), - спорит с предложенным теперь Эльяшевичем в книге «??? экспрессия, гротеск» 1975 разделением соцреализма на объективный (в жизнеподобных формах), имеющий неисчерпанные резервы. Неисчерпанные, а не исчерпаемые, - возражает Метченко. И субъективный, или экспрессивный, который только и признается синтетическим. У Эльяшевича за рамки объективного реализма выводится Маяковский, объявляются архаическими, не оказывающие сегодня активного воздействия формы открыто-публицистические, агитационные, балаганная.

Метченко призывает признавать в соцреализме и правдоподобие и условность, а вместе с тем оговариваются пределы его открытости – это система и открытая, и зорко охраняющая свои берега. Считать, что третьего не дано, - это метафизика.

Особую настойчивость в борьбе с концепцией открытости проявил ленинградский критик Ю. Андреев. Он писал в 1979: «Идейное единство еще не есть идейно-художественное единство». Одну из статей он написал в соавторстве с Д.С. Лихачевым. Они ее опубликовали в журнале «Иностранная литература» 1981 №4 («Истоки и характер содружества братских литератур Европы»). Это было время, когда у нас на факультете настойчиво обсуждался вопрос о том, не создать ли нам кафедру литератур социалистических стран. Покойный Хабургаев, лингвист, специалист по русскому языку, говорил: «Ну, а Гете где будут изучать, на какой кафедре, если литература социалистических стран?». Так и не создали, слава Богу.

Так вот, Лихачев и Андреев показывают, что формулировка исторически открытая система правдивого изображения жизни не строгая, она относится вообще к реализму. Собственно позитивная программа Юрия Андреева оказалась размытой. В статье «Метод живой, развивающийся. Методология изучения соцреализма» в журнале «Русская литература» 1982 №1, еще раз раскритиковав Дмитрия Маркова, Андреев предложил изучать в литературе социалистические идеалы, перспективные взгляды на мир, закономерности новой морали, экологические проблемы и т.д. То есть отошел, собственно, от проблемы метода, утратил всякую конкретность, свел проблему к тому, о чем пишется в произведении.

Наш покойный И.Ф. Волков в печати указал на то, что Д. Марков, по сути дела, возвращается к рапповской концепции. Марков ответил только обиженной репликой, мол: «За что меня так обижают», и не нашел, что возразить. Про РАПП он, может, даже и не слыхал. Так вот, значит, теория Маркова до бесконечности расширяла социалистический реализм.

Но появилась и противоположная точка зрения. В 1978 Ю. Кузьменко напечатал в «Литературной учебе» статью «Загадка МСР», то есть загадка метода соцреализма. Решил не привлекать особое внимание и поэтому так сократил. Этот тот самый критик, который в своей книге «Советская литература вчера, сегодня, завтра» (я о ней говорил на первой своей лекции) предсказал, что нового Толстого не будет, что напрасно его ожидать; военные писатели показали, на что способны, а более молодые не воевали и не смогут показать войну. В 1978 напечатал эту статью в журнале «Литературная учеба» – в журнале для начинающих литераторов, который всерьез особо не принимали. Наверно, другой журнал не взял бы такую статью. Он резко разграничил литературу до 1956, что в это время, в 1978, было совсем немодно, и после. Подчеркнул большую разницу между произведениями первых советских десятилетий, когда показывалась борьба отчетливо противостоящих общественных сил, когда господствовало эпическое воспроизведение жизни в ее героическом состоянии, и произведения последнего времени, с более сложными, разнообразными, не лежащими на поверхности конфликтами. На этой почве Кузьменко сближал творчество Чехова и Трифонова, говорил, что не видит тут принципиальной разницы между ними по их подходу к реальности. Но вид??? – отличие обоих от писателей 20-50-х годов. Это, конечно, была ересь. Это критический реалист Чехов и Трифонов, который прямо в соцреализм не вписывался, но, тем не менее, советский писатель. Кузьменко полагал, что под методом социалистического реализма деятели советской литературы в ту пору понимали «вернувшийся из давних времен обновленный, пронизанный социалистическими идеалами художественный эпос». А вот в современности такового нет. И тогда, в связи с этим, Кузьменко высказывает сомнения, а нужен ли тогда термин, само это понятие – метод. Конечно, это была уже совсем ересь. Если отменять метод, то отменять и социалистический реализм. И если бы это было напечатано не в «Литературной учебе», конечно же, человек, который еще и работал к тому же в Академии общественных Наук при ЦК КПСС, его бы, наверное, съели бы с потрохами. Но журнал не серьезный, журнал для начинающих. Но в 80е гг. автор заболел, вскоре умер, так что это выступление прошло, по сути дела, незамеченным. В прежние времена, в не застойные времена, это все не пропустили бы просто так. Скорее всего, до печати бы не дошло, а если бы и дошло, то плохо было бы автору.

При молчаливом признании большинством критиков единственности методов соцреализма были прямые заявления, например, Юрия Барабаша, который одно время портил Сучкова, был директором ИМЛИ, но его прокатили на выборах в Члены-корреспонденты Академии Наук и поэтому сняли с заведования, с директорского поста. Барабаш прямо утверждал, что только социалистический реализм и ничего другого у нас нет.

В противоположность подобным взглядам Александр Овчаренко, вообще-то критик очень консервативный, вдруг, так сказать, прорвался. Он выдвинул концепцию социалистического романтизма. Сначала в брошюре «Романтизм в советской литературе» 1966, а затем в книге «Социалистический реализм и современный литературный процесс» - первое издание 1968 и в последующих работах. До этого романтизм, чаще всего не отличимый от романтики, признавался в советской литературе неоднократно, бывало и как художественный метод. Молодая литературоведша, ставропольская, Людмила Петровна Егорова в книжке «О романтических течениях в советской прозе» Ставрополь 1966, характеризуя состояние данного вопроса, писала: «В монографиях отсутствует четкость в трактовке соотношения методов социалистического реализма и романтических течений, развивающихся как в рамках данного метода, так и вне его». Но это в Ставрополе тоже особенно не заметили. Значит, кроме соцреализма, еще и другие методы есть. Поэтому чаще всего используют самые разные наименования: течения, метод изображения, составная часть метода, грань метода, романтическая струя и прочее. Ну, а Овчаренко прямо назвал соцреализм в литературе самостоятельным методом. Напомнил, что о соцреализме спорили еще в 1933 –34 гг. вплоть до выступления Жданова на I Съезде писателей, фактически уравнявшего романтизм и романтику. «Это, - писал Овчаренко, - было одно из возможных решений, но ждановские определения позволяют воспринимать это решение как единственно возможное. Проблема просто оказалась снятой. «Но неужели, - спрашивает Овчаренко, - Александр Грин просто не дотянул до реализма?». Романтиков он называл также азербайджанца ???, Александра Довженко. Правда, Довженко в его концепции - реалист-романтик, а Юрий Яновский, которого всю жизнь критиковали за романтизм, – это романтик-реалист.

В 60е гг. Овчаренко не склонен был ограничивать социалистический романтизм хронологическими рамками. «В последнее время, - говорил он, - мы являемся свидетелями резкого обострения романтического начала в советских литературах. Усиление его наблюдается не только в украинской литературе, но и в литературе народов Прибалтики, даже в такой, отличающейся трезвым реализмом литературе, как белорусская. Творчество Василя Быкова». Но с концепцией Овчаренко согласились только немногие литературоведы: Ю. Андреев, Ген. Поспелов. А Борис Сучков, Леон. Тимофеев, Борис Бялик и другие выступили против выражения ‘социалистический романтизм’, со своим звучанием соотносившийся с выражением ‘социалистический реализм’ и как бы представлявший ему альтернативу. Критики концепции Овчаренко видели в ней недоверие к многообразию возможностью соцреализма, признавали главным образом только романтическое направление или течение внутри данного метода. Борис Бялик заявлял: «Я возражаю против принижения таких художников, как Довженко, Яновский и другие романтики, так как для них (это не относится к Грину) отлучение от метода социалистического реализма есть именно принижение. В сущности, А.И Овчаренко производит не выделение романтизма, а его выселение, притом выселение без предоставления жилой площади». Это он говорил на дискуссии «Актуальные проблемы социалистического реализма» 1969 г. Сборник был напечатан на эту тему. Так вот Овчаренко попал чуть ли не в диссиденты. Это тот самый человек, который как раз в этом 1969 клеймил «По праву памяти» Твардовского как кулацкую поэму, а, приглашенный вскоре после этого на нашу кафедру читать белорусскую литературу начал халтурить, маленькую книжечку написал, а потом стал читать то, что ему интересно. Однажды Метченко его на чем-то там заловил. Метченко, в отличие от него, не был таким вот приспособленцем, конъюнктурщиком. Он действительно был такой человек от сохи. «Почему вы там не были, почему того не сделали, Александр Иванович? – Мне звонил Суслов». Ну, это секретарь по идеологии, член Политбюро; что на это возразить! А потом Метченко тоже чего-то в ЦК вызвали, он спросил, был там разговор с Овчаренко или нет, Суслов, нет ничего, никто с ним не собирался говорить. И когда они опять встретились, Метченко сказал: «Ну, здравствуйте, Иван Александрович» - «Я Александр Иванович» - «Нет, вы Иван Александрович». Ну, Хлестаков, понятно? Так что, видите, даже между официозными литературоведами были какие-то интересные отношения.

С начала 70х гг. Овчаренко стал делать оговорку, что социалистический романтизм есть по крайне мере на ранних этапах советской литературы, но с термином романтизм в критике так и не сросся с определением социалистический. Зато без определений он применялся к самым разным явлениям современной литературы, в том числе и новейшей, не вызывая практически никаких возражений. Вот видите, насколько была сильна эта инерция. Эпитет социалистический. Вот с реализмом – пожалуйста, с романтизмом – никак. Ну, вот один из критиков, например, Виктор ??? писал: «Н. Рубцов – поэт-романтик, для которого старая Русь воплощает огромную непрерывность национально-исторической жизни народа». Вот представление романтизма. Это романтизм-то представляет огромную непрерывность исторической жизни народа? Так что, романтизм тоже казался бог знает чем.

Гораздо реже, чем романтизм, в критике фигурировали другие методы, но литературоведы уже в 60е гг. пытались ставить вопрос и об этом. Г. Поспелов во время дискуссии конца 60х гг. о соцреализме решительно высказался за разграничение не только социалистической литературы и соцреализма, но и социалистической и советской литературы. Он напомнил о тенденциозно подкрашивавших жизнь произведениях, часто получавших Сталинские премии, но не дал им определение с точки зрения метода. Это то, что Федор Абрамов называл пасторальным романтизмом. Поспелов признал романтизм и романтико-реалистические произведения в советской литературе, но говорил, что не согласен с тем, что творчество А. Грина следует отнести к социалистической литературе. Но социалистическая литература – это только одно, основное и ведущее течение в советской литературе. Положением Поспелова не овладели сразу или вообще не овладели мировоззрением, миропониманием и идеалами научного социализма С. Есенин, Исаак Бабель, Пришвин, Шварц и многие другие. Поспелов вовсе не был доносчиком, это он так искренне считал. Фактически это выглядело как политический донос на покойных писателей. Поспелов возражал Ломидзе, увидевшем у них чеховский критический реализм. Это, говорил он, завышенные требования. Но вообще Поспелов признавал их критическими реалистами, воплотившими демократическую тенденцию развития общественной мысли. Из современной литературы Поспелов выделил «Семеро в одном доме» Семина. С его точки зрения, это не критически утверждающий соцреализм, а критический реализм в соц. литературе – реализм не высшего познавательного уровня.

Но как вы знаете, за несколько до лет до этой дискуссии Лакшин защищал повесть Семина от упреков в натурализме, так что Поспелов был к ней более лоялен, чем первые критики. Все-таки признать критическим реализмом, да еще и в соц. литературе – это более лояльно, чем записать в натурализм, как это было изначально. «Спору нет, - писал тогда Лакшин в статье «Писатель, читатель, критик», - если бы писатель натуралистически воспроизвел случайные, выпавшие из потока действительности факты, никто бы не рискнул бы назвать его повесть правдивой и художественной. Но ведь картина, изображенная Семиным, как раз далека от бесстрашного натурализма, от простой регистрации жизненных подробностей. В ней очевидна реалистическая прочная связь характеров и обстоятельств». Лакшин не пользовался терминами, обозначающими методы, но явно не собирался выводить Семина за пределы основного метода советской литературы. Вообще Твардовский в редакции неоднократно говорил: «Я за реализм, даже и без определения». Ну, естественно, это его убеждение его соратники вполне разделяли. Лакшин продолжал: «Наша литература должна быть, безусловно, правдива, она не имеет права лгать, хотя бы с помощью идеализации и умолчания. Иначе она нарушит важные связи в обществе, построенном на демократических и социалистических началах. Партийность искусства неотрывна от его правдивости». Ну, так обычно выдавал желаемое за действительность. Доказательством Лакшину послужили не только анализ почести «Семеро в одном доме», но и краткий исторический экскурс, когда появилась впервые повесть Пановой «Спутники», раздавались голоса, что писательница слишком приземлила героя, снизила, дегероизировала и т.д.

Прошло 20 лет и вот недавно в одной из статей, резко критиковавших «Семеро в одном доме» за приземленность, натурализм, критик, укоряя автора, привел в качестве примера правдивого изображения жизни повесть Пановой «Спутники» – так движется история. Ну, теоретики не вняли этому жизни. Храпченко во время дискуссии о соцреализме 1969 выразился в общей форме, привычно делая вывод из сказанного другими, как бы налагая резолюцию: «Новиченко, ??? отмечали черты натурализма, свойственные ряду произведений, появившиеся в последние годы. Однако разговор о натуралистических тенденциях в нашей литературе, на мой взгляд, ведется несколько робко. Сейчас возник новый вид натурализма. Эстетическим его обоснованием является теория воссоздания фактов в их реальной сложности». Теория фактов – это, конечно, теория Лакшина. «Верное описание фактов того, что происходит вокруг нас некоторыми критиками признается более важным, чем худ. обобщение действительности. Теория эта обобщает творческую практику, принципы, выразившиеся в произведениях ряда писателей». Ну, видите, политик - политик уже нового времени, уже вот персонально не шельмует кого-то, а вот некоторые критики, ряд писателей. Не называя имен этих писателей, Храпченко говорил, что «скептицизм по отношению к большим идеям и толкает нередко талантливых молодых писателей к ??? о натуралистическом описательстве, что приземление героя иногда соприкасается с натуралистической имитацией художественного обобщения в жизни».

Ну, вот намеки официального главы советского литературоведения разъяснил Василий Новиков – будущий член-корреспондент Академии Наук, лауреат Госпремии. НЕ путайте, пожалуйста, с современным критиком Владимиром Новиковым. Это личности совершенно разные, даже прямо противоположные. Сначала Василий Новиков напомнил, что повесть Василя Быкова «Мертвым не больно» подверглась критике за тенденцию дегероизации, за перемещение изображения с главного, решающего момента Великой Отечественной войны в сторону частного, отдельного, замкнутого в кругу трагических ощущений и безысходного положения героев. Я напоминаю, что как раз в 1968 И. Виноградов напечатал статью в защиту повести Некрасова «В окопах Сталинграда» и его последователей. «У Бакланова в романе «Июль 41 года», - говорил дальше Василий Новиков, - неудачи Красной армии объясняются только репрессии 37-38 гг. Сложная объективная картина жизни получает односторонне осмысление, и это накладывает отпечаток на все повествование, в том числе и на характеристику поведения героев». Ну, неясно к какому методу относит Новиков критикуемые произведения, но, очевидно, - не к соцреализму. Ну, затем он обращается к вопросу о натурализме. В самом деле, натурализм и его защитники мешает процессу развития и обогащения метода соцреализма. Поставим точку над i (почему-то только одну точку): речь идет о произведениях Войновича, Семина, Артура Макарова (это друг Высоцкого) опубликована в «Новом мире» теория фактов и первоначальных впечатлений, которую отстаивает этот журнал, как бы реализуется в этих произведениях. Дело, по Новикову, не в изображении отрицательных сторон нашей жизни, а в отсутствии активного отношения художника к изображаемым явлениям. Он возражает Лакшину, спорит с Овчаренко, отметившему, что нам не хватает не романтизма, а трезвого реализма. Новиков, провозглашая, что в соцреализме суровая ?? и романтика находятся в неразрывном единстве, и на свой лад одобряет теорию Овчаренко, отождествляет романтизм с идеализацией. «Ценность в статье Овчаренко заключается в том, что в ней раскрыты новые черты романтизма в советской литературе, которые связаны с утверждением и поэтизацией положительных явлений в советской действительности; с воспеванием того идеального, к достижению которого стремится и направляет свои усилия советский народ. Такой романтизм имеет право на самостоятельное существование. Он имеет свои формы и жанры». Ну, правда, с трактовки теории Овчаренко, Новиков достаточно независим от самой теории.

Ясное дело, что главную опасность представлял, конечно, не натурализм, истинный или мнимый, а, как и при Сталине, нормативизм и иллюстративная подгонка образов под уже готовые какие-то теоретические положения. Против иллюстративности неоднократно выступали новомирские критики, в том числе и сам Твардовский 1965 в статье «По поводу юбилея». Виноградов заключал совершенно справедливо, что убедительность авторской мысли заключается прежде всего в убедительности самих образов (в статье 1968 о повести В. Некрасова).

Сейчас я буду продолжать рассказ об этих попытках плюралистического подхода к понятию метода в 60-70-е гг. Поскольку, в общем-то, теория Д. Маркова, который сказал достаточно в расширении пределов соцреализма, потеснила эти попытки к попыткам признать множественность методов в советской литературе. В 80е гг., главным образом, в такой академическо-вузовской среде вопрос об этом ставился. Говорили и наши профессора – Ф.А. Волков, П. Николаев - и печатно говорили, что есть у нас какой-то сентиментализм в новой литературе, есть у нас и натурализм, есть у нас иллюстративность; но всегда это было без примеров. Имена уже не назывались. И подробно это не обосновывалось, не подтверждалось никак. В общем, на этом вся наша теория в период перестройки и захлебнулась. Так и вопрос о плюрализме методов в советской литературе не был решен, пока не развалилась сама советская литература. Но поднимались и некоторые другие теоретические вопросы, например, когда уже и хотя бы самые известные грузинские, азербайджанские, киргизские писатели, как Айтматов, например, стали восприниматься своими и для русского читателя и для других читателей в СССР. Тогда целый ряд критиков-теоретиков, занимавшихся литературоведением, поставили вопрос о единстве многонациональной советской литературы. И опять-таки эта проблема обсуждалась до тех пор, пока это единство не развалилось. Хотя тут проблема, строго говоря, не снята, она приобретает другой характер. Сейчас же в самых разных республиках существует русская, русскоязычная литература. 25 миллионов русских людей рассеяны по бывшему пространству СССР. И многие создают произведения, в том числе в Латвии, в Средней Азии. Это особая проблема, но она практически совсем не поднимается. А тогда пытались рассматривать проблему художественного единства советской многонациональной литературы.

А помните еще в 1954 году азербайджанец ??? сделал на II Съезде писателей общий доклад о советской поэзии, где повторялась формулировка единство и многообразие советской литературы. Вдовиченко, я вам говорил, уже в конце 50х гг. предложил такую новацию: единство в многообразии. И тогда это казалось прогрессивным, уже что-то новое.

В 60-е, особенно в 70-80-е гг., все больше стали говорить о реальном многообразии многонациональной литературы. В 1981 на VII Съезде писателей был доклад Озерова «О советской многонациональной литературе в критике». Совместились два аспекта: национальная литература и литературная критика. Озеров объявил, что у нас 77 литератур. Позже в 1984 г. в докладе в связи с пятидесятилетием I Съезда советских писателей Черневская объявила, что у нас 78 литератур. Некоторые критики гнали, кто больше. Говорили: у нас 90 литератур. Но как считали? Считали, что у нас есть чукотская литература, нивхская (Владимир Самгин). Все-таки, в общем, недурные писатели. Но нивхи – это народ, который живет на Северном Сахалине, их всего 5500 тыс., язык сохранился только на эстраде, только когда они какие-то фольклорные ансамбли выпускают, тогда они поют по-нивхски, а так все говорят по-русски. И сам Владимир Самгин живет в Москве и пишет по-русски. И вот у нас есть нивхская литература.

Многообразие литератур часто только констатировалось, а их национальные истоки иногда игнорировались, поскольку родоначальником всех советских литератур считался Горький. Многие авторы, которые писали о единстве многонациональной советской литературы в 70 - начале 80-х гг., в том числе и книги выпускали на эту тему. Это Михаил Пархоменко, Юрий Туровцев, Чингиз Гусейнов. Они, как правило, подходили так конгломеративно. Просто перечисляли признаки, которые общи и у русской литературы, и у всех национальных. Ну, социалистический гуманизм, соцреализм, разовые предпочтения какие-то и т.д.

Покойный сотрудник наш Р.Я. Бигмухаметов в книге 1983 «Орбиты взаимодействия» указал на ножницы между местной критикой, знающей материал, но не способной к обобщению, и критикой столичной, которая обобщает, но не знает толком материала. Так вот, насчет идеологического единства никто не сомневался. А как найти собственно специфику, что объединяет того же Айтматова, нивхскую литературу и русскую литературу? Ну вот, Бигмухаметов предложил просто масштаб определить многообразия современной советской многонациональной литературы. Это региональный масштаб. Литература национальная – адыгейско ???, есть зоны, там – кавказская литература. Есть регионы, ну, скажем, латино-американская литература, литература западно-европейская, славянская. «Так вот то, что касается Советского Союза,- сказал Бигмухаметов, - это требует регионального подхода, т.е. поиска общности большей, чем межнациональный контакт. И поэтому культуру слова здесь надо искать в самом широком плане. Языки все разные, а тем не менее культура слова в каком-то эпохальном смысле, может быть найдена как более-менее единой. И потому нужен масштаб сравнения не только географически широкий, но и исторически широкий. Как мы говорим об античной литературе, о средневековой, так надо говорить и о литературах народов СССР. Вот какие-то такие пути, самые широкие, начал он нащупывать в этой книге «Орбиты взаимодействия», но после этого вскоре умер, а потом Советский союз, и проблема была снята сама собой. Хотя, впрочем, она не снята по отношению к литературе народов России. Не снята, но и не решается.

Остро стоял вопрос о традициях. Для национально-патриотического направления, он был едва ли не самым важным. Я вам уже говорил о статье Татьяны Глушковой 1978 г. «Традиция - совесть поэзии». Получалось, что нетрадиционный поэт бессовестный. «Талант – это вечное; то, что остается всегда; следовательно, талант по природе своей традиционен, нетрадиционный поэтический талант есть понятие нереальное», - писала Татьяна Глушкова (сама поэтесса, ну, конечно, не пушкинского масштаба, но объявила, что у нас традиция одна – пушкинская, стало быть, она продолжатель пушкинской традиции).

Сергей Чупринин и Галина Белая спорили с Глушковой, ну, как всегда, полемика их ни к чему не привела. Глушкова в середине 80-х гг. выпустила уже целую книгу под тем же названием «Традиция – совесть поэзии».

Адександр Михайлов – специалист по совесткой поэзии, еще до Глушковой в 1973 г. в статье «Что в имени тебе моем?» (вот так, к Пушкину их и тянет J) написал, что в данном случае мнимые защитники Пушкина теряет из виду его роль как новатора – разрушителя многих устаревших традиций.

Сергей Чупринин утверждал, что реально в литературе имеет место взаимодействие традиций, что Пушкин опять-таки был смелым новатором, и Белая повторяет то же, и что те, кто клянутся пушкинской традиции (Ю. Кузнецов, Т. Глушкова, Куняев) весьма далеко отошли от подлинно пушкинской традиции. И у Куняева, автора стихотворения «Добро должно быть с кулаками», - горе побежденным, победителей не судят, а у Пушкина «милость к падшим призывал», герой, вознесенный над толпой, ультраромантический. Ну, здесь имеется в виду, главным образом, герой Юрия Кузнецова. Вместо пушкинской всемирной отзывчивости, по выражению Достоевского, - мечта о национальном культурном изоляционизме, идущем от позднего славянофильства К. Леонтьева.

«Кузнецов и Куняев выступают против эстрадной поэзии, но гораздо больше совпадают с ней, чем с тихой лирикой, которую превозносят», - писал Чупринин в 1982. В прозе Ю. Селезнев в своей книге «Вечное движение» 1976 отнес к традиционной деревенской прозе даже творчество Залыгина, которого выдвигал в свое время Твардовский в «Новом мире».

Галина Белая в книге «Литература в зеркале критики» 1986 пишет, что «и проза Астафьева, Распутина, Шукшина - истинно новаторская проза, открывающая новые пласты социальной жизни, новые исторические характеры; она принесла и новое стилистическое решение, новую концепцию бытия, а мы как будто этого не замечаем. Все говорят о проблеме национального характера у Шукшина и никто – об обширной галерее новых социальных типов, которые были им открыто изображены». Белая верно говорит, что традиция означает передачу от старого к новому, а не просто повторение прежнего.

Вопрос о традиции связан и с отношением к западному художественному опыту. В 1980 в №4 «Литературного обозрения» бывшие член редколлегии «Нового мира» - Александр Кондратович - написал, что литература слишком увлеклась мифом, условностью, фантастикой. Стал популярен Маркес, как в конце 50-х гг. Хемингуэй. «Но, - заявил Кондратович, - от Хемингуэя у нас здоровых детей не было, не будет и от Маркеса». От Хемингуэя кто имелся в виду? Бывшая молодая проза, то есть Аксенов, Войнович и проч., которые уже к этому времени были вытеснены за границу. Ну, а за счет Маркеса имелась вся наша мифопоэтическая литература, типа Анатолия Кима и т.д. Фантастики стало много, и даже новый Булгаков появился – Владимир Орлов - со своим «Альтистом Даниловым», главный герой демон, который купается в грозе. Ну, понимаете, в каком смысле это Булгаков.

Ну, Анатолий Бочаров ему, скажем, возражал. Ну, хорошо, русская литература может опираться на свои традиции, а на что будет опираться киргизская литература, которая молодописьменна, только что появилась?

??? в подборке высказываний критиков «Предварительные итоги литературного года» в «Дружбе народов» 1988 №1 процитировала слова критика Курбатова, сказавшего «о потерях, которые мы понесли не только вследствие непубликаций произведений, но и утечки талантов». Даже не столько Гумилев, Ходасевич, Замятин важны в этом смысле, Курбатов говорил, это его диалог с Е. Шкловским, внуком В. Шкловского, был опубликован в «Литературной учебе» в 1987 №4: «Сейчас мне кажется важней вернуться к проблемам 60х, необходимо с мужеством и достоинством глядеть на истории литературы, не путая судьбы книг с судьбами авторов». Такой намек на то, что пора возвращать (перестройка 1987 год) имена изгнанных из нашей литературы авторов 60х гг.

Вопрос о Маркесе, вопрос, связанный с традицией, заостряли, конечно же, не только ???, но и ???, особенно Лобанов в статье «Освобождение» 1982 – представитель национально-патриотического направления. Возникали в критике соображения о герое нашего времени, о конфликте в современной литературе, о сюжете. Так, скажем, Е. Сидоров писал в «Литературной газете»: «В современной литературе сюжетика плохо разрабатывается», - конечно, не вспоминая о том, что на тему высказывались еще Замятин, Лунц, Шкловский, что это была актуальнейшая тема критики 20х, в значительной степени 30-х гг. Наша критика возвращается на круги своя, потому что не знали мы истории нашей критики, в том числе и те, кому следовало бы знать.

Е. Сидоров долгое время был ректором Литературного института, а потом даже министром культуры при Ельцине, такой культурный, что даже не знал, что открывает Америку, изобретая велосипед.

Возникали вопросы о жанрах, хотя и не обо всех. Была длинная и скучная дискуссия о романе в «Литературной газете», как всегда, каждый говорил о том, о чем хотел. Это уже в застойные времена, какая-то очень широкая по теме дискуссия, а на самом деле так, мелет, кто что хочет.

Была дискуссия о состоянии современной драматургии после выходя первых выпусков альманаха «Современная драматургия». Он стал выходить в 1982. Ну, поскольку Овчаренко и другие критики объявили в 70-е гг. главным или одним из главных признаков советской литературы конца 70-х - начала 80-х гг. философизацию. Скажем, Ф. Кузнецов говорил: «У нас худо или бедно, но вопросы хлеба насущного решены, - это когда все полки в магазинах пустые были, он говорил, все проблемы хлеба насущного решены. - Вот поэтому так остро становится теперь вопрос хлеба духовного». Поэтому все бросились заниматься философизацией. Как сказал в 1988 Владимир Новиков, «советскому писателю была предоставлена широкая возможность заниматься поисками смысла жизни». Никто не высказал опасений насчет того, что она этот смысл найдет. Так что поневоле, когда социальные, социально-исторические, а тем более связанные со сталинизмом темы были запрещены, тогда поневоле лезли в философизацию те, которые и образования никакого не имели.

Так вот понятие философский, констатировала Г. Белая, в статье «Живые тенденции в современной прозе и задачи критики» 1982 г. – понятие философский было быстро девальвировано.

Характерна статья Бондаренко «Постижение действительности», подзаголовок - «О философской прозе» в «Октябре» (1980). «Философское начало, - говорит критик, - в содержании и в стиле произведения, в монологах, в композиции, в образах героев и в том, как автор воспринимает природу. Оно, это философское начало, есть везде, где есть подлинная проза, проблемность жизни, серьезные нравственные искания художника. Она есть и в «Заметках о русском» Лихачева, и в «Лани» Василия Белова, и в рассказах Курчаткина и Кима, и в повести Даниила Гранина «Картина». Ну, тогда спрашивает Белый, где же его нет? Совершенно справедливо.

Для Валентина ??Остоцкого, напечатавшего в 1982 статью «Масштаб авторской мысли. Заметки о философском романе», философской проблематики достаточно для причисления произведения к философскому роману. Сюда у него попадает так называемая «Личная жизнь» Симонова, произведения Киреева, романы-эссе Чувилиха «Память» или Гинзбурга «Разбила ты сердце мое», ну, в сущности, публицистика самого разного плана.

Юрий Суровцев критиковал ??Остоцкого. «Философский роман требует единства темы и стиля», - говорил он. «Война и мир» - роман и философский, вовсе не из-за отступлений Толстого. «Волшебная гора Иосифа и его братьев» Томаса Манна вовсе не из-за рассуждений о мифе, а из-за проблематики, достигающей уровня всеобщности, человек как родовое существо, претворенный в тему (в тему – в конкретном смысле, тема не как обобщенное единство, а как то, что является неповторимым признаком художественного произведения). В романах Бондарева гораздо больше философичности, чем в его «мгновениях», надуманных, это у него были, так сказать, лирические миниатюры, где он пытался философствовать напрямую.

Сидоров еще в 1975 говорил об отсутствии масштабного социально-философского романа. Правда, идеалом такового считал «Русский лес» Леонова. Вот мы до леоновского уровня, стало быть, не дотягиваем.

Ну, а Леонид Ершов в 1984 отнес к философской прозе романы, толстый роман Петра Проскурина «Судьба и имя твое». Это было прямое развитие колхозной тематики, такой колхозно-исторической, «Вечный зов» Анатолия Иванова, «Внизу» Анатолия Ананьева.

Александр Байбушев (критик «Молодой гвардии») и другие выделяли как именно философские романы Бондарева. А скажем Дедков, который был близок к «Новому миру» 60х гг. не раз выступал против этих авторов, говорил, что «литература беднеет; вслед за рассуждающими героями Бондарева в литературу хлынули представители творческой интеллигенции из близкой писателю среды. Все непременно значительные, высокоталантливые, всемирно или хотя бы на национальном уровне знаменитые, то есть о простом народе писать уже практически некогда. Все писатели стали писать о писателях, художниках и т.д.». Это сказано в беседе с критиком Гудковым «Сколько будет дважды два?» в «Литературном обозрении» в 1986.

Галина Белая в своей книге «Художественный мир современной прозы» 1983 писала о вот этой онтологической прозе, как я уже сказал, не только Распутина, Белова, Астафьева, Носова, но и Айтматова.

Были всякие разные другие предложения. По-всякому рассматривалась это понятие, но, наверное, все-таки Ю. Суровцев, хотя достаточно официозный критик, в своей книге «В 70-е и сегодня», изданной в 85 году наиболее убедительно сформулировал узкое понимание философской художественной прозы. Проблематику, которую берет человек как родовое существо, и воплощается в теме как в конкретном выражении данного содержания, а не в типологической категории.

Были довольно многочисленные статьи о политическом романе. Такой подзаголовок дал Александр Чаковский своему толстому роману «Победа». После пятитомного романа «Блокада» он написал роман «Победа», правда, потоньше, но не намного, с подзаголовком политический роман. Там, конечно, действовал Сталин, Рузвельт, Черчилль. Кстати, и не кончил свою карьеру ??Чуковский политическим романом «Неоконченный портрет» о смерти Рузвельта, которого рисует, не зная, что он вот-вот умрет, а он все одним мучается: как он обманывает такого партнера, как Сталина, как он подыгрывает такому нечестному партнеру, как Черчилль. Вот он субъективно честный человек, а, тем не менее, капиталист.

Разные были суждения о политическом романе. Александр Проханов, сам автор афганских романов, призывал распространить на внутреннюю сферу эту категорию, но до перестройки это было совершенно невозможно. Делать героями наших политических деятелей, кроме Сталина как верховного главнокомандующего, было практически немыслимо.

Владимир Карпов, сам автор политических романов, тоже восхвалял эти произведения – политические романы. Они, как грибы, стали расти во второй половине 70-х – начале 80-х гг. И на военном материале, и на материале войны американцев с вьетнамцами, и прочая. Ни одно имя вам, конечно, неизвестно, я и называть не буду. Все это было популяризировано критикой, но вовсе не составляло каких-то особенных достижений. Так что, как видите, и в теории тоже не очень большие были сдвиги. Хотя пытались критики что-то в этом отношении сделать.

О драматургии писали очень немногие. Как правило, театроведы. Более-менее из них выделяется Вишневская. Но поскольку и драматургии серьезной было немного. Был действительно крупный драматург Вампилов, утонул в Байкале, при жизни им не очень замечали, а после смерти уже стали рассматривать литературоведы. У нас все-таки в основном история критики, а не литературоведения.

О прозе писало большинство, но были такие, которые предпочитали выступать как методологи с теоретико-критических позиций, с методологических. Из тех, кого я сегодня перечислял, Д. Марков, Сучков, в значительной степени наш П.А. Николаев, Феликс Кузнецов, Суровцев – авторы, которые писали о теоретических вопросах и защищали единственно верную марксистко-ленинскую методологию.

Характеризовать каждого, писавшего о прозе, я, наверно, не буду, поскольку большинство критиков этим занималось. Я вас уже ориентировал на семинарах на статью Чупринина «Критика – это критики», которая была напечатана в «Вопросах литературы» в 85 году №12. Статья была посвящена четырем критикам: Л. Аннинскому, И. Золотусскому, В. Кожинову и Е. Сидорову. Так или иначе каждого из них я уже упоминал. Список работ этих авторов есть в программе. Так что, вы можете прочитать работу Чупринина «Критика – это критики», которая потом вошла в его книгу 88 г. Там еще десятка три других критика рассматривается. Если кто-то из них вам лучше знаком, пожалуйста, прочитайте про них. Вопрос не предполагает персоналий. Но другое дело, что некоторые из этих критиков и прежде всего Кожинов представляют направления. Кожинов, по сути, был лидером национально-патриотического направления. Его знать обязательно надо, поскольку это направление до сих пор - одно из ведущих и наиболее определенных. Лучше, конечно, читайте вот этих четырех авторов: Аннинского, Золотусского, Сидорова и Кожинова. Эти критики действительно представляют очень разные тенденции.