Лекция № 14.

15.12.2004.

            Секретариат Союза писателей во главе с Фадеевым уже начал говорить о личности Сталина, но пока не о культе личности. Берггольц и Шагинян ополчились на секретариат. На I съезде писателей ставился вопрос о культе личности (???).

 

            Основной доклад ??? советской литературы сделал Алексей Сурков. Он привел статистику: за 20 лет Союз писателей вырос от 1,5 тысяч до 3695 членов, но количество произведений росло в меньшей пропорции. В 1934 г. было издано 1852 произведения русской советской литературы, 1233 произведения литературы народов СССР. Посчитали. Вообще, любопытно, конечно, насколько интенсивно работали писатели. Конечно, из этого ничего не осталось теперь практически, но вот показатель – как работали. А в 1953 г., соответственно, русских произведений – 2633 и 1552 произведения литературы народов СССР. Потом этот количественный валовый подход был отвергнут на последующих съездах  и никакая цифра такого рода не называлась. Но кое-что для частных выводов он давал, например, в распространении национальных литератур. Сурков говорил: произведения  Вилиса Лациса, изданные на родном языке и с переводом, имеются совокупный тираж свыше 6 миллионов экземпляров при двухмиллионном населении Латвии. Латыши сейчас с этим столкнулись. Тогда они действительно получали известность общесоюзную, а теперь сидят в границах своей республики и никто их не знает.

            На I съезде только ставился вопрос о том, чтобы познакомиться друг с другом разным национальным писателям. И делали специальные информирующие доклады о подсчете национальных литератур. Теперь таких докладов не было, советская литература рассматривалась как целое или по родам (по другим параметрам). Азербайджанский поэт Самет Бургун выступил с докладом о советской поэзии, поэзии вообще, русской в том числе. Сурков перечислил наиболее значительные произведения, создававшиеся или законченные в отчетный период: здесь были «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам» и «Петр I», романы Леонида Леонова, Константина Федина, Александра Фадеева и другие произведения. Ну, конечно, не упоминались репрессированные писатели – писатели, отодвинутые в тень, ошельмованные. Сурков констатировал большое разнообразие советской литературы в противоположность современному западному модернизму, прямо противоположно тому, что было на самом деле, констатировал. Сурков сказал, что социалистическая литература и социалистический реализм предполагают при общем направлении возможность существования разных течений, творческого соревнования между ними, возможность широкого дискуссионного обсуждения преимуществ того или иного течения. Ну, в факте существования безликих авторов были обвинены они сами: бездарность всегда безлика. Социалистический реализм фактически без всякого осмысления признавался не просто основным, а единственным методом в советской литературе. Объективные факторы обезличивания писателей, социально-политическая обстановка, конечно же, игнорировались. Упомянув дискуссию о положительном и идеальном герое, Сурков осудил идеализацию, покритиковал «Кавалера Золотой звезды» Бабаевского.

            Говоря о Великой Отечественной войне, докладчик повторил мысль, прозвучавшую еще в критике военных лет: советская литература опровергла капитулянтское утверждение жрецов «чистого» искусства «Когда разговаривает Пушкин, музы молчат».

            Особенно была отмечена публицистика, от которой, к сожалению (но тоже без объяснения причин), - констатировал Сурков, - писатели кроме Ильи Эренбурга после войны отошли. А возможность ее продемонстрировал Валентин Овечкин.

            Сурков отталкивался от постановлений ЦК 1946-48 гг. как оказавшим писателям помощь, но признал, что при разоблачении космополитизма – отвратительной идеологии поджигателей войны – некоторые элементы примешали к делу ожесточение верховой борьбы и сведение личных счетов. «Ожесточение верховой борьбы и сведение личных счетов» сказано еще очень мягко, но впервые и с достаточно высокой трибуны. Снижение требовательности к мастерству, - сказал Сурков, - выражено в том, что были случаи присуждения сталинских премий за безусловно слабые вещи. Эти премии присуждались специальным комитетом по сталинским премиям и утверждались в бюро в сущности самим Сталиным. Было сказано и том, что талантливые люди даже, как Сергей Михалков, написали ряд слабых произведений. Михалков был автором гимна Советского Союза, и, так сказать, ему тоже досталось. Как автор гимна он получил даже (второй из писателей) генеральское звание. Первым получил Фадеев, как возглавлявший до 1944 г. Союз писателей (сначала бригадного комиссара, потом генерал-майора), а вторым в конце войны молодой 26-летний С. Михалков (генерал-майора авиации, хотя он не различал, где там у самолета хвост, где крыло… Но, тем не менее, он генерал-майор авиации, поскольку авиация – это был самый уважаемый род войск, «Сталинский сокол»).

            Наряду с этим в докладе Суркова подверглись критике «Оттепель» Сергея Эренбурга, отразившая как раз начало изменения в общественном сознании после смерти Сталина, и «Времена года» Веры Пановой, тоже такое – еще робкое, но оттепельное уже произведение. Выступая против нетребовательности писателя к себе и покладистости критики, что увеличивает щель, в которую пролезают халтурщики и приспособленцы всякого рода, Сурков по сути отметил существовавшее непонимание причин этой ситуации. Писатели, - сказал, - валили вину на редакторов, и редакторы – на писателей. В этих словах проявился, конечно, правильный подход, но развития он тогда не получил.

            В заключение Сурков говорил, что страна проделала огромный путь в короткие сроки, изменился читатель, писателю теперь нужно работать для него без пафоса диктации, как это было в 20-30е гг. Помните, во время Отечественной войны тот же Сурков сурово отозвался о предвоенной литературе, которая своим подрядчеством способствовала неготовности страны к тогдашним испытаниям? А теперь литература 20-30х гг. кажется ему чуть ли не идеальной на фоне того, что произошло после войны. В качестве образца смелого и глубокого подхода он называет «Поднятую целину» (1932).

 

            Борис Полевой выступил с докладом «Советская литература для детей и юношества». Как на I съезде вторым докладом был доклад Маршака «О большой литературе для маленьких», так и здесь эта традиция продолжилась. С. Бургун, К. Симонов и Александр Корнейчук сделали, соответственно, доклады о поэзии, прозе и драматургии; Сергей Гераськов – о кинематографии; Борис Рюриков (тогда еще главный редактор «Литгазеты») – о критике. Значит, на I съезде не было доклада о критике, на ΙΙ съезде был. Прозвучал также доклад Павла Антокольского, Мухтара Амуретова и Максима Рыльского (как представителей разных литератур – русской, татарской и украинской) «Художественный перевод и литература народов СССР». И доклад Николая Тихонова «Современная прогрессивная литература мира». О зарубежной литературе говорили и на I съезде – там доклад делал Радов (очень критический).

            В-третьих, выступило 85 делегаций и 25 иностранных гостей. Выступлений было значительно меньше, чем на I съезде, говорили длиннее. Хотя речи были разными, по большей части горячими. В них часто гораздо резче, чем в докладах выражался флегматичный характер этого столь долго ожидавшегося форума. Константин Симонов, рассуждая о советской художественной прозе, выступил против идеализации, против забвения недавнего прошлого и истории (в том числе опять-таки произведений 20-30х гг.) и антиисторического подтягивания прошлого к современности. Осуждению подверглось и то, что считалось повышением интереса к теневым сторонам жизни и, с другой стороны, ложное приукрашивание. Претензии предъявлялись, с одной стороны, к последним произведениям Эренбурга и Пановой, с другой стороны – к произведениям Алферова, Бабаевского, Первенцева. Симонов поднял вопрос о личной жизни и вообще о личном в самой действительности и литературе. «Понять личность только планом – то есть в общественном, чем нередко ограничивались писатели, - значит впасть в символизм». Симонов замечает, что такие произведения нельзя относить к социалистическому реализму. За его пределы выводится и официально осужденная повесть Эммануила Казакевича «Двое в степи» с сочувственным изображением начиналась.

            Разными путями создавалась та атмосфера маскировки хвастовства, которые снижали партийную деятельность нашей прозы и поэзии, - говорил Симонов. Ну, это и по линии критики, и по линии журналов, издательств и газет – во многом виноваты ибо сами писатели. В соответствующем духе выступил и Александр Яшин, возражая против представлений единичных случаев как уже утвердившихся повсюду, утвердившихся положительно. Яшин интерпретировал это как унижение и принижение духовного мира и стойкости советских людей. В стихах появились риторика, одноплановость, оптимизм во что бы то ни стало. Яшин попенял Твардовскому, переставшему писать о деревне, и с благодарностью отозвался о Валентине Овечкине, Владимире Тендрякове, Сергее Антонове, Анатолии Калинине, которые эту тему развивали. В этой речи он первым упомянул ключевое понятие, которым вскоре стали определять существующую эпоху: недоверие к человеку. Именно это понятие, скажем, пронизывает все в произведении Симонова «Живые и мертвые» (1959, написано в ссылке в Ташкенте). Яшин осуществил краткий исторический экскурс в ту эпоху, наследие которой только начиналось преодолеваться, и начал он с Маяковского. Сурков-то в основном докладе еще акцентировал традицию Маяковского вполне в ортодоксальном духе, а Яшин сказал: «Разве не факт, что даже в ранних сборниках Маяковского все еще выбрасывают его потрясающие по силе трагедийные стихи и поэмы о неразделенной любви, и что мы до сих пор не можем добиться, чтобы советский читатель, отредактировавший и отстоявший для себя у перестраховщиков цели, конфликт и богатейшее лирическое наследие С. Есенина, получил бы наконец его книги». Аплодисменты. Яшин продолжал: «Из любовной лирики у нас не вызывают ничьих возражений и прославляются разве что стихи о вечной верности собственной супруги».

            Вот, ну это подход не совсем исторический, он, конечно же, имел в виду поэзию времен Отечественной войны, когда дом, семья были категориями, которые всегда противопоставлялись официозу предвоенной поэзии. Так, такие вещи, как «Жди меня» были тогда многим очень-очень близки. Ну, и любую живую тему можно было омертвить. Самого же Симонова, его книгу лирики «С тобой и без тебя» Яшин всячески поддерживает. «Он прав, - возмущается ???, - ханжество, и даже бюрократизм в столь интимной сфере, как лирическая поэзия, чтобы не было никаких ссор, никаких размолвок и подозрений, но создался своеобразный лирический бюрократизм». Аплодисменты. Не случайно, что в лирической поэзии у нас распространилось больше всего стихов халтурных, приспособленческих, вообще, которые сами по себе напоминают пародии.

 

            Ольга Берггольц обратилась к недавнему прошлому, сказав, что 2 года назад возник разговор о самовыражении в лирике, об общественной функции этого самовыражения. Тогда она говорила, что поэт выражает себя в силу своего народа. Между тем личность поэта совершенно исчезла из поэзии, она стала заменена эскалаторами, скреперами, а человек и личность поэзии исчезли. Как и Яшин, Берггольц говорила о забвении великолепных традиций советской литературы. В обращении к забытым традициям казался историзм мышления, о необходимости которого зашла речь на съезде, в частности, в докладе Симонова. Берггольц напомнила также о существовании театра (Михаила Светлова, Евгения Шварца), уже преданного забвению.

            Ольге Берггольц, как т раньше в печати, возражал Николай Грибачев, автор поэмы «Флаг над сельсоветом», полагавший самовыражение несовместимым с методом социалистического реализма. Самет Бургун в своем докладе о поэзии с одобрением назвал многих поэтов, но заявил: «Мы далеко еще не используем всех возможностей метода социалистического реализма». И в качестве разновидностей такового пропагандировал романтическую поэзию, практически как синонимы в докладе фигурировали романтика, романтизм, романтический стиль, особая форма романтической поэзии, революционная романтическая форма, романтические формы (по существу, условные формы). В пример приводились поэма Николая Тихонова «Киров с нами» и глава «Свет и воин» из поэмы Твардовский «Василий Теркин» (разговор Теркина со смертью). К романтическим относились стихи и поэмы Маяковского (в частности, «Про это» и «Во весь голос»), лучшие произведения Эдуарда Багрицкого, ранние баллады Николая Тихонова, «Сын» Павла Антокольского, произведения Аркадия Кулешова, Семена Кирсанова, Николая Грибачева, Ольги Берггольц и других. Примечательно, что антагонисты Грибачев и Берггольц оказались в докладе рядом. С. Бургун снова требовал идеального героя, изображения величественной героики и грандиозных перспектив действительности. Признавая советских людей и их действительность прекрасными, тем не менее выступал за сознательное заострение положительных начал жизни (вполне в восточном духе).

            Александр Корнейчук в своем докладе о драматургии вслед за Сурковым критиковал теорию бесконфликтности, связывал воссоздание правды жизни с изображением всех ее трудностей, противоречий и конфликтов и со значительными идеями. Корнейчук отметил, что теория бесконфликтности не могла не помешать развитию драматургии и деятельности ее главного героя – человека-труженика. Затем он сказал: «К большому ущербу для советской драматургии оттеснена на второстепенное место замечательная традиция классической драмы – поднимать частные факты большого философского обобщения, что так мастерски умел и любил делать великий пролетарский поэт Горький». Дальше докладчик перевел факт отсутствия философского обобщения в область художественного воплощения. Высказался за подтекст, второй план, передающий интимную жизнь героя, реалистические символы, за углубление характера главного героя характеристиками побочных действующих лиц. Без этого произведения получаются серыми. Сказал вроде бы хорошо, но его собственные произведения, проанализированные, в частности, Марком Щегловым, как раз эту самую серость и демонстрируют. Вместе с тем Корнейчук сказал: «Однако наряду со всемирной поддержкой разнообразных и плодотворных направлений в области искусства должна не ослабевать борьба с пустым и опасным оригинальничанием, с любыми попытками протащить под флагом многообразия форм нашего искусства буржуазный космополитизм, формализм и натурализм». Все ??? 30х гг. опять на свет божий вытаскивают – космополитизм, формализм и натурализм.

 

            Многие из выступавших касались проблем художественного качества. А. Сурков осудил снижение требований к произведению при актуальности темы. Об искусстве литературы, о критериях красоты говорил приобретавший популярность Сергей Антонов. Позже О. Берггольц заявила от лица всех литераторов: «Мы мало оцениваем нашу работу и состояние литературы по критериям художественности, а идейность и партийность могут быть воплощены в произведении средствами высокой художественности». Константин Федин, выступивший против рецептов, даваемых литературе, попомнивший недобрым словом формализм, вместе с тем заявил, что отказ критики от анализа формы есть формализм навыворот, то есть урод идейности советской литературы. В. Каверин говорил о том, какой он хотел бы видеть будущую литературу: «В ней знаменитые писатели не затягивают десятилетиями работу над произведениями (это камушек в огород и Фадеева, который так и не закончил «Последнюю из Удэге», и Шолохова, который все еще мурыжил вторую книгу «Поднятой целины»). На первом плане, - говорил Каверин об этой желаемой литературе, - в сознании писателей забота о создании новых произведений; молодые и старые не устают учиться; к судьбе писателя отношение бережное; личное отношение не играет ни малейшей роли; появление Суровых (автор «Зеленой улицы» - где чудесное превращение происходит за 4 ???) даже вообразить невозможно; литература не отстает от жизни. А ведет ее за собой». Тем самым настоящая литература представала далеким от этих мечтаний.

            Жестко выступил Шолохов. Он назвал нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который в последние годы наводняет наш рынок. Аплодисменты. Очень талантливыми Шолохов называет произведения, принадлежащие перу Фадеева, Федина, Павленко, Гладкого, Паустовского, Твардовского, Олеся Гончара, Виктора Некрасова. Отнюдь неравноценны. Наряду с приличными произведениями и всякий мусор перечислялся. Но выбирать было особо не из чего. Но тем не менее это противопоставлялось произведениям, которые, по словам Шолохова, можно было смело назвать «литературными выкидышами». Оратор поддержал ранее выступившего В. Овечкина в вопросе о системе присуждения премий, когда многократными лауреатами неожиданно для всех до того, как успеет высказаться критика, оказываются люди, совершенно этого недостойные. «Нет, товарищи писатели! – восклицал Шолохов. – Давайте лучше блистать книгами, а не медалями». Бурные аплодисменты. Сам Шолохов не блистал медалями, потому что книгами не блистал, да? Уже он практически кончился. Ну, вероятно, в связи с тем, что сделавший доклад о прозе К. Симонов с 1942 по 1950 г. получил аж 6 Сталинских премий, Шолохов остановился на этой фигуре: признал Симонова талантливым, но заявил о его нежелании отдать произведению всего себя. Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? «Разве только скорописи, и совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования». Последний его роман «Товарищи по оружию» Шолохов охарактеризовал так: «С виду все гладко, все на месте, а дочитаешь до конца, - и создается такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, да и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу-хозяина». Помните, на семинарах мы уже говорили, что Александр Макаров спорил с этим высказыванием Шолохова, доказывая, что это подход неадекватный к характеру творчества Симонова. При чем здесь званый обед? Могли бы пригласить и просто на умную беседу.

            Шолохов не первым критиковал «Товарищей по оружию» Симонова. Тот же Овечкин перечислил ряд запоминающихся произведений, в том числе Н. Островского и Макаренко, но он сказал о романе Симонова: «Еще типографская краска не высохла, а уже что-то тускнеет в памяти персонажей». Хотя Шолохов в своем выступлении провозглашал, что сердца советских писателей принадлежат партии (он выступил в этом смысле как раз очень официозно); он сказал: «Наши враги за рубежом говорят, что мы пишем по указке нашей партии? Дело обстоит несколько иначе. Мы пишем по указке нашего сердца, а сердца наши принадлежат нашей родной коммунистической партии». Так вот, несмотря на эту его оговорку, Федор Гладков назвал здесь Шолохова «непартийный по духу и ???». А Мерзот Урсун-задэ, который увековечен в песне Анатолия Кима («В Коктебеле, в Коктебеле…»), также говорил: «Я не согласен с высказыванием Шолохова на съезде, в котором он представил нашу литературу как состоящую в основном из серых слабеньких произведений. Мы не отрицаем, что в какой-то степени ниши литература засорена серенькими сочинениями, но это не может затмить десятки, сотни талантливых произведений, составляющих сокровищницу советской литературы». Аплодисменты. Хлопали и тому, и другому. Естественно, у каждого были свои союзники. По сути и Овечкин после своего основного выступления, когда азербайджанец Мирза Ибрагимов потребовал от него прямо проявить свое отношение к статье Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», где Овечкин противопоставлялся по сути всей стандартной литературе. Так вот, в дополнительной справке Овечкин присоединился к этой же линии: «Я был бы круглым идиотом и Иваном, родства непомнящим, если бы противопоставлял себя великой советской литературе и не признавал в ней никого кроме себя, и потерял бы, хотя б в малой мере, правильное ощущение того очень скромного места, которое занимают в ней мои очерки и рассказы». Аплодисменты. Ну, действительно, его очерки и рассказы занимают, по большому счету, очень скромное место. Но то, что при этом уже подметил Померанцев, конечно же чести не делает. Против речи Шолохова высказался также Федин, но в памяти современников II съезда осталась прежде всего язвительная оценка Шолохова.

 

            О критике на съезде было сказано очень много нелестного. Алексей Сурков заметил, что критике бы первой следовало заметить отрицательные явления бесконфликтников, но она выступила как одна из запевал: у нее нет умения анализировать содержание и форму, не всегда она смела и оперативна. Сурков осудил проработочные кампании, новорапповщину и левацкие крайности, а также нервирующую концепцию единого потока. А вместе с тем по-прежнему безоговорочно осуждались ОПОЯЗ, формалисты и школа Веселовского. Веселовский в период борьбы с космополитизмом был самой одиозной фигурой. Давно умерший литературовед и его последователи компаративисты были объявлены космополитами номер один. Их очень немногие осмеливались тогда защищать: защищали академик Шишмарев, Шкловский и профессор МГУ Г.Н. Поспелов (в этом смысле ему надо отдать должное). Космополитизм в докладе Суркова возводился к конструктивистам с их американизмом и к журналу «Литературный критик» с его литературным обозрением. К этому времени уже забыли, что именно в «Литературном критике» благодаря И. Лифшицу утверждался критерий народности. Теперь уже рассматривали его как журнал космополитический. Тут отрицательная оценка закрытому в 1940 г. критическому журналу при этом же давалась. В то же время Сурков выставил общее мнение создать журнал по вопросам теории и истории литературы. Так и задумывается этот журнал как «Вопросы теории и истории литературы». Выходить он стал с 1957 г., но вот с более кратким названием «Вопросы литературы», до сих пор выходит. Журнал литературоведческий и литературно-критический одновременно. Он был подчинен и Союзу писателей, как критический, и ИМЛИ Академии наук, как литературоведческий. Отметил Сурков и то, что еще не подытожил 37-летний опыт советской литературы, призвал к сближению писателей с Академией наук.

            На II съезде, в отличие от I-го, был и специальный доклад «Об основных проблемах советской критики». Выступивший с ним Борис Рюриков, заявил, что серьезно возрос научный уровень литературоведения (это как раз тогда, когда он предельно упал J), возросло чувство историзма (хотя Симонов в своем докладе еще только призывал к тому, чтобы оно возросло, применительно к художественной литературе). Борьба с компаративистикой, сказал докладчик, имела в виду решение позитивной задачей: со всей глубиной раскрыть корни гениев литературы с породившим их народом, со страной, возрастившей их.

            Истоки советской критики трактовались в виде двух потоков. Вот как от Жданова пошло, от его доклада «О журналах «Звезда» и «Ленинград» по отношению ко всей литературе: вместо «единопоточной» методологии, установившейся в 30е гг., - «двухпоточная». Это продолжалось. С одной стороны – линия Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Плеханова, Воровского, марксистских критиков начала века, с другой стороны – противостоящая ей критика эстетская, субъективистская, антидемократическая и антиобщественная, стоящая на позициях «чистого искусства»: это Дружинин, Аким Волынский, Ю. Айхенвальд, формалисты, Серапионовы братья и т.д. «К Воронскому, «Перевалу», формализму, эстетству тянутся нити от этой критики», - заявил Рюриков. Воронский, перевальцы еще не были реабилитированы. В связи с этим упомянуты были и недавние статьи Абрама Бурычева, Владимира Померанцева, Марка Щеглова. Выступая с позиции двух потоков, Рюриков не одобрял ее логического следствия, сближавшего ее с теорией единого потока, критикуемую им за внесоциальность, идеализацию, реакционную деятельность национального прошлого. «В юбилейной статье о книгах, - сказал Рюриков, - писатели похожи друг на друга, авторы говорят о них только хорошее; народность, демократизм, реализм становятся бессодержательными категориями».

            Как и Сурков, Рюриков говорил о методологических трудностях изучения творчества народов СССР. Привел пример прозвучавшего в 1951 г. обвинения бурят-монгольского эпоса в феодально-ханском происхождении, в воспевании злодеяний Чингиз-хана, хотя этот эпос был написан за 300 лет до этих злодеяний. Ну, Рюриков не сказал, что подобного рода эпидемии должны были бросать тень на целые народности и имели для них в результате трагические последствия. Больше того, тут же, без аргументов, киргизскому эпосу «Манас» приписывалось уродующее влияние феодально-ханской идеологии. Обсуждались пантюркизм, паниранизм и тому подобные страшные вещи. «Манас» киргизы очень уважают, даже аэропорт в их столице Бишкеке называется Манас. Почему «Манас» подвергся критике – догадаться сейчас очень трудно. Я вот предполагаю почему: в одном из вариантов этого эпоса киргизы, значит, завоевывают Китай. Конечно, такого отродясь не было, но позволить себе такую идеологическую вольность наша официальная критика никак не могла: китайцы тогда были наши первые братья. Большая страна пошла по пути социализма, поэтому тогда говорили: успехи Советского Союза, Китая, других социалистических стран. Значит, Китай не относился к другим социалистическим странам – через запятую… Ближайшие были друзья. Нашего академика Дружинникова Сталин туда послал править труды Мао Цзэдуна: они так отличались идеологией пугачевщины, а тот послал править их в марксистском духе. Мао Цзэдун приезжал в Союз, Сталин выдержал его несколько часов в приемной, потом вышел и поговорил с ним. Ну, Мао был счастлив, что его наконец приняли. Когда он ушел, Сталин сказал: «Это редиска, сверху красная – внутри белая». Но пока был жив Сталин, Мао Цзэдун держался тихо-мирно, когда пришел Хрущев – тогда он стал, что называется, возникать. Подчиняться Хрущеву он уже не пожелал.

            Приводились в докладе Рюрикова о критике и примеры вульгарно-социологических трактовок творчества русских писателей XIX века. Так, Рюриков назвал книгу «О Чехове» проректора Харьковского университета Гущина очень вульгарною. «Это ваша докторская диссертация, в которой Чехов не отличим от Салтыкова-Щедрина, и даже Маяковского как сатирика. Если по сюжету застревает в грязи тарантас, то это политическое бездорожье. Если становится темно, то это мрак реакции». Приведено высказывание критика Михаила Скерина  об Алферове в журнале «Звезда» 1951 г.: после романа «Бруски» он получил за следующий роман Сталинскую премию 2-й степени, за следующий – 3-й степени, а за последний роман – не удостоился. «Эти факты, - цитирует Рюриков, - говорят сами за себя. Художественное мастерство писателя заметно снизилось».

            Встречались, сообщает Рюриков, нападки на военные произведения за то, что солдаты и офицеры гибли, не всегда соблюдая Устав. Уставы корректировались жизнью и изменялись. Это еще давний спор, еще времен Отечественной войны, Ермилова с Симоновым. Осуждались прочие перегибы. Доклад был направлен против навязчивого морализирования и перестраховки, метод советской критики характеризовался как научный и реалистический – как социалистический реализм. Было сказано, что представление об этом методе в литературе не есть неизменное и неподвижное представление, оно меняется, развивается вместе с развитием литературы и искусства, эстетических теорий, а главное – с развитием самой жизни.

            А между тем в книге Александра Мясникова о Горьком получалось, что Горький только иллюстрировал своим творчеством ленинские положения. Такая была методология: цитата из Ленина, а потом пример из Горького. Указав на это, Рюриков сделал оговорку, что книги Мясникова, Александра Волкова и других о Горьком послужили поводом для постановки вопроса о специфике искусства. Решительно выступив против иллюстративистского понимания искусства, Рюриков фактически заклеймил практику литературного критика, как «еретическую и эсерскую». А она-то была как раз анти-иллюстративистской.

            В докладе говорилось, что содержание критических работ часто исчерпывается информационной задачей, что эта регистраторская критика не способна влиять ни на читателя, ни на писателя. «Нет анализа процессов развития, произведения оказываются одинокими, как столбы вдоль дороги». Это до сих пор справедливо по отношению к нашей истории литературы. Все наши учебники написаны по персоналиям, а развитие там жанров (хотя бы тем, проблем, системы персонажей, организации стиха хотя бы) – ничего такого в наших учебниках нет и в помине.

            Нет у нас, говорит Рюриков, обзоров. Возможно, критики не хотели писать в январе, дожидаясь решения в марте-апреле, то есть присуждения Сталинских премий. О том же говорил на съезде Борис Лавренев, сообщивший, что взаимоотношения между драматургией и критикой ненормальные, что непоставленные пьесы почти никогда не рецензируют. Считается непреложным законом, что о пьесе подобает писать только в связи со спектаклем, и не ранее нескольких месяцев после премьеры, когда рассеется туман на начальственном небе и засверкает путеводной звездой номенклатурная точка зрения. Исключения делаются крайне редко: например, для лжеписателя Сурова, который не умея писать, умел отлично организовывать критику. «Вред, наносимый драматургии таким замедленным критическим ???, огромен, - говорил Лавренев, - и немало театральных неудач имеют корни в этой порочной практике». Сколько бы неудач могло быть предупреждение, если бы критика помнила недвусмысленное указание ЦК: в решении о репертуаре драматических театров, которое обязывало критиков быстро и своевременно откликаться в печати на новые пьесы и спектакли. Совершенно справедливое выступление по существу и ссылка на огромное постановление  от 1946 г., которое требовало быстро и оперативно откликаться. Но при этом, в противоположность Корнейчуку, укорявшему в проповеди бесконфликтности главным образом критику, Лавренев сказал: «Первой и основной причиной неудач в отставании драматургии являются сами драматурги». Потому и утверждал, что теории бесконфликтности как таковой никогда и не было; была практика, которую пытались обосновать постфактум.

            Среди мер по оживлению литературной критики Б. Рюриков предложил издание книг читательских писем. Эта идея так и не получила поддержки. Вообще, к проблеме читательских писем возвращались: например, Вл. Лакшин в 60е гг., но развития это не получило. Рюриков говорил, что большинство авторов писем об «оттепели» отрицательно отзывались о повести, и, вместе с тем, они высоко оценивали заслуги И. Эренбурга перед советской литературой. То есть критика тоже солому подстилает. То же самое было незадолго до того, когда снимали Твардовского с главного поста «Нового мира» (за публикацию статей Абрамова, Щеглова, Померанцева).

            Рюриков сообщил, что сейчас сборники статей почти не выходят (в критических монографиях этот вопрос даже не поднимался). Насчет журналов Рюриков заметил: есть такие, как «Юрист и коммунальное хозяйство», «Холодильная техника» (а в 1954 г. бытовых холодильников не было почти еще), «Спиртовая промышленность» (вот этого как раз было достаточно: в любом буфете можно сто грамм было выпить, кто хотел - больше). А у литературоведов своего журнала нет, они вообще практически прекращают выступать в печати. В Москве из 230 критиков более-менее регулярно печатаются 90, в Ленинграде из 60 критиков – всего 6-7. Ну и понятно, почему в Ленинграде, да? Ленинград был совсем раздавлен постановлением «Журналы «Звезда» и «Ленинград». Около 50 московских критиков за несколько лет не опубликовали ни одной работы, критические кадры пополняются крайне бессистемно. В пример плохой работы с молодыми Рюриков привел случай со статьями М. Щеглова. О Щеглове также говорила Маргарита Алигер: «Молодежь в критике быстро оказывается в бездействии, стоит ей, в запале молодости, увлечься, загнуть, перехватить, что иногда бывает большим проявлением критического таланта, чем осторожничанье, лавирование, угодливость». То есть и Алигер, и Рюриков считали, что талантливого Щеглова надо было направить, помочь ему преодолеть чрезмерный критицизм и эстетские влияния. Ну, слава Богу, не помогли.

            «Работу критиков, - сказал Рюриков, - иногда вовсе не замечают, но иногда критикуют слишком ретиво». Это было в Белорусской писательской организации, когда за них должны были вступиться «Правда» и «Литературная газета». Делегации встретили аплодисментами фразу: «Легче всего разбазарить кадры критиков. Нужно настойчиво и твердо собирать, объединять их». Что верно, то верно. Еще со второй половины 30х гг. кадры критики были разбазарены, или просто уничтожены.

            Констатировалось появление истории национальных литератур, и, наряду с этим, отсутствие академической истории всей советской литературы.

           

            Другие выступавшие высказывались о современной советской критике и пожестче. О. Берггольц обобщала: «Наши критики клянутся и божатся, что им хотелось бы побольше поэтов хороших и разных. Но, простите меня, мне иногда кажется, что они мечтают, чтобы был один-единственный поэт, и по возможности усопший. – Движение в зале. – Тогда им будет всегда спокойно жить».

            Борис Полевой в своем докладе «О юношеской и детской литературе» предложил «сдать в музей критическую оглоблю». Раньше в 20е гг. говорили о «напостовской дубинке». Теперь эта дубинка выросла, превратилась в «критическую оглоблю». Это выражение понравилось, его повторили враждовавшие между собой К. Симонов и Вл. Ермилов. Причем в речи Ермилова содержалось дополнение, он предложил «сдать в музей литературной древности чучело известной нам фигуры угрюмого проработчика». Смелое было предложение, потому что чучело надо было делать из него первого. «Проработчик, - говорит Ермилов, - отличается от критика тем, что когда проработчик не любит – то он не любит не ошибку писателя, а самого писателя. И он рад, когда, например, критикует «Сердце друга» Казакевича. И спешит с обобщением, что, дескать, уже в «Звезде» сказались те же самые тенденции, как и сделал один рецензент. А уж если проработчик любит, то он любит не произведение и не автора, а высокий пост автора в Союзе писателей, в издательстве или журнале». В таком духе Ермилов продолжал изничтожать произведения, в данном случае повесть Казакевича, а чуть ранее – «Времена года» В. Пановой, «За правое дело» В. Гроссмана, «Оттепель» Эренбурга (которые Фадеев относил к значительным явлениям русской прозы последнего времени).

            С присущей Ермилову легкостью и даже изяществом он сказал и положительных отзывах всех критиков, которых, по сути, возглавлял: «Если такой проработчик хвалит автора, то, мне кажется, автор, застигнутый таким бедствием, должен помнить слова Гейне: «Вот обливаюсь я помоями своих похвал». Аплодисменты.

            Тяга к проработке, к идеализации недавнего прошлого была жива. Всеволод Кочетов на съезде говорил: «Некоторым товарищам, видимо, кажется, что наша литература и искусство находились (так, во всяком случае, я понял товарища Эренбурга в его повести) долгое время в состоянии некоторого замораживания, анабиоза, если еще не хуже. Это совершеннейшая неправда. И литература, и искусство у нас непрерывно росли, развивались; они накапливали богатство». И так далее. Но в доказательство прогрессирующего процветания литературы приводились, главным образом, совсем не те произведения, которые, скажем, в речи Фадеева. Фадеев все-таки честнее здесь высказался. Кочетов искренне верил, что это и есть, вообще, достижения нашей литературы. И сам в этом духе писал «Разве мало появилось в свет после войны замечательных книг? И «Счастье» Павленко, и «Далеко от Москвы» Ажаева, и книги Бабаевского, Петлинской, Мальцева, Поповкина, Николаева и многих других».

            Кочетов напомнил, правда, в ином контексте, о своих «Журбиных». Он было признал: допустим, авторы многих книг ошибались, подчас желаемое принимая и выдавая за сущее; слишком спешили забегать вперед. Но ведь они, дескать, бежали вперед, а не тянули нас назад! И за это им спасибо. Подобного рода ошибки исправимы, и они будут исправлены. Они нам наука. А то, что достигнуто, - этого у нас не отнимешь. Столь высоко оценив достигнутое, в конце своей речи сказал: «Главное, чего мы должны опасаться, - это обидеть нашего читателя плохими книгами». Вот, и потом еще до 70х гг. продолжал обижать…

 

            Проблему критики затрагивали на съезде и многие писатели. К. Симонов заметил, что если у нас резко ставится вопрос (реально дальше постановки вопросов дело не пошло) об ответственности критиков за несправедливые разгромы, за игнорирование ошибок и заблуждений талантливых писателей, то почти не ставится вопрос об ответственности критики, которая превозносит до небес средние или слабые произведения. Это замечание оказалось проницательным: да, действительно, позже, особенно в 70е гг., именно захваливание серости стало одной из основных бед критики.

            Шолохов в своей речи указал на робость критики, не решающейся нелицеприятно выразиться о литературных мэтрах. Это тоже замечание верное, по большому счету, особенно в перспективе. Но не только относительно наличия ситуации. Щеглов перед писательским съездом был бит за статью о Леонове – крупной фигуре в тогдашней литературе. Шолохов говорил и том, что писатели с безразличием проходили мимо бездарных произведений. Критике справедливо вменялось в вину отсутствие независимости и беспристрастия. Персонально осуждался Б. Рюриков, назначенный в 1953 г. главным редактором «Литературной газеты» вместо К. Симонова. Шолохов утверждал, что чем меньше в редакциях газет и журналов будет робких Рюриковых (аплодисменты), тем больше будет в печати смелых, принципиальных и до зарезу нужных литературных статей. «О каком же беспристрастии может идти речь, если во главе этой газеты стоит человек, немало обязанный товарищу Симонову в продвижении на своем литературно-критическом поприще? /Аплодисменты./ Человек, который смотрит на своего принципала, как на яркое солнце: сделав ладошкой вот так. /Показывает. Аплодисменты./ Редактор «Нашей газеты» должен быть человеком храбрым, мужественным и, безусловно, абсолютно честным в делах литературы».

            В. Овечкин говорил опять-таки о Симонове, осудившем в своем содокладе критиков за превознесение слабых произведений: «Хорошие слова! Давно надо было их сказать. Но напрашиваются вопросы: товарищ Симонов, а вы, будучи редактором «Литературной газеты», редактором журнала, не мало ли вы напечатали статей, пусть за другой подписью (но вы же были редактором), где путались все критерии и среднее или слабое произведение превозносилось до небес? Не вы ли лично, - продолжал Овечкин с вполне уже официальных позиций, - превозносили до небес пьесу Зорина /пьеса «Гости» была одной из первых ласточек оттепельной литературы/ - очень плохую и политически вредную и в художественном отношении беспомощную? А потом что-то сквозь зубы невнятно процедили насчет ошибки». К этому Овечкин добавил: «И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть в том же излишнем безудержном захваливании и перехваливании всего содеянного вами в литературе по всем жанрам, с которыми вы работаете? /Аплодисменты./ Ведь правда, если суммировать все написанное и сказанное о вас, все то, что вам выдано, - никто из старых русских писателей, никто из современных такого не удостаивался».

            Ну а в дополнительной справке Овечкин заявил: «Я считаю статью Померанцева неумной, путаной, эмпирической, ненаучной». В этом его ссылка не расходилась с симоновской: в содокладе «О прозе» нашлось место критики и вульгаризаторских статей ??? и Белика, и теории бесконфликтности, фактически возрождавшейся Эльяшевичем, и, вместе с тем, выступления Абрамова, Померанцева и других. Все было объединено, что на самом деле представляло противоположность.

            За Симонова храбро вступился А. Яшин, назвавший выпады Овечкина несерьезными и бестактными. Ему-то Симонов был дорог как поэт, отстаивавший собственно лирическую поэзию.

            Каверин в своей «Мечте о будущей литературе» уделил внимание и самостоятельной критике, которая смело определяет путь развития писателя, разбирает произведение с позиций автора (в смысле задач, поставленных себе). Причем самый влиятельный отзыв не закрывает дорогу произведению. И приклеивание ярлыков считается позором и преследуется в уголовном порядке. А дальше претензии предъявлялись редакторам: требовались такие нормы, чтобы редакции не давали в обиду авторов, напечатавшихся в их журнале, и отстаивали самостоятельный взгляд на них.

 

            Ну, как видите, очень разные были выступления на I съезде писателей. Время было переходное, для многих тяжелое. Но единственной трагической фигурой, которая на этом переходе проявила себя, оказался как раз человек, немало виноватый во всем том, что к этому привело и, вместе с тем, сам уже давно страдавший от необходимости занимать этот самый пост, который теперь уже оставил в 1953 г. Александр Фадеев. Конец его жизни был, наверное, еще более трагическим, чем конец Горького. Он пытался после смерти Сталина, уже не занимая руководящей позиции в Союзе писателей, достучаться до Хрущева, до других руководителей. И ничего у него не получилось. Тогда он написал письмо в ЦК, где говорил, что литература загублена безграмотным неумелым руководством, и даже добрым словом помянул Сталина: «Тот был хотя бы образован, а эти невежды». И пустил себе пулю в сердце. Ну, остальные стреляться не стали, а стали говорить прямо противоположное тому, что говорили раньше. Не все, конечно, но были и такие.

            В 1955 г. уже печатали статьи о Есенине: Корнелия Зелинского, Юрия Пропышева (???). Последний тогда еще был неизвестным автором, потом он стал очень напыщенным, очень неглубоким, неаналитическим, но как бы главным специалистом по Есенину. А Зелинский попытался загладить свое прошлое, написав статьи о Есенине, а потом о Павле Васильеве. Щеглов только в 1956 г. написал свою статью «Есенин в наши дни».

            Вышел тогда же в 1955 г. двухтомник Брюсова со вступительной статьей Ал. Мясникова, неглубокой, но все-таки теперь символизм не оценивался как сугубо отрицательное явление.

 

            XX съезд КПСС, на котором произошло разоблачение культа личности Сталина, открылся 14 февраля 1956 г. А перед этим 9 февраля «Литературная газета» откликнулась на 75-летие со дня смерти Достоевского статьями Бориса Мейлаха, Валерия Керпотина, Ивана Анисимова. Иван Анисимов был довольно официозный руководитель ИМЛИ. Больше всего к нему тогда прислуживалась Евгения Книппович – литературовед, которая в юности своей была последней любовью Блока. В связи с этим Твардовский написал эпиграмму:

                                               О, как порой судьба жестока.

                                               Какой восход, какой закат!

                                               Где раньше были губы Блока,

                                               Теперь Анисимова зад.

Тем не менее этот самый Анисимов, сборник трудов которого по зарубежной литературе, вот уже, по-моему, полгода или год продается в нашем ГЗ за 10 рублей и все никак не продастся, выступил тогда в «Литературной газете» со статьей «Достоевский и его ‘исследователи’» (‘исследователи’ в кавычках).

            Достоевского начали реабилитировать. В колонном зале Дома Союзов (это был главный зал тогда в стране) состоялся торжественный вечер, посвященный этой дате – 75-летию со дня смерти Достоевского. Доклад делал, конечно же, В.В. Ермилов, на сей раз поразивший своим ??? даже видавших виды. Так, недавно он ходил с «критической оглоблей» на этого революционера. Еще в №12 «Нового мира» за 1955 г. Ермилов обсуждал планы из своей монографии «Достоевский». Еще с большими претензиями к нему, но уже не с такими, как в брошюре 1949 г. В докладе и монографии, вышедшей в 1956 г., Ермилов характеризует Достоевского как критического реалиста и гуманиста. С другой стороны, уже после съезда, 14 июня очень скромно в форме литературно-художественного вечера в лектории Общества по распространению политических и научных знаний, открытом к двадцатилетию со дня смерти Горького, воспринимавшегося как антипод Достоевского. Раньше каждый год отмечалась годовщина смерти Горького, теперь же двадцатилетие было отмечено скромно. Все это уже приелось. И вообще вскоре дни смерти почти перестали отмечать. В том же 1955 г. ЦК КПСС решило отмечать не день памяти Ленина, а день его рождения и отменили нерабочий день (раньше в день памяти Ленина не работали, а в день рождения все-таки продолжают работать).

            В отчетном докладе на XX съезде КПСС Первый секретарь КПСС Н.С. Хрущев в общей форме говорил об отставании литературы от жизни. Официальная критика потом на все лады повторяла это. Сурков, как глава Союза писателей, иллюстрировал достижения литературы количеством опубликованных произведений.

            Ему возражал другой делегат съезда – Шолохов: «На тысячу писательских перьев за 20 лет по десятку хороших книг, и те написаны 20-30 лет назад». Шолохов перечислил произведения 20х гг., даже ни одного произведения 30х гг. не привел в пример. Писатель не знает жизни, как знал ее Толстой, Лесков, Чехов (и Лесков в качестве примера здесь, а он при Сталине был персоной нон-грата, кроме периода войны). Ну, положительного примера современной литературы кроме «Журбиных» Кочетова Шолохов не нашел. На тогдашнем фоне и «Журбины» казались образцом жизненности. Шолохов беспокоился по поводу отсутствия молодых писателей. Раньше известность приходила к писателям смолоду. Ну, действительно, смена поколений произошла позже, уже в 60е гг. тогда все признанные классики советской литературы отошли в тень или умерли, и выдвинулась военная проза, деревенская проза… А в начале и молодая проза. Это произошло именно в 60е гг.

            Ну а Шолохов приписал все успехи литературы Коммунистической партии. «Именно потому, что мы писали, вдохновляемые Коммунистической партией, у нас и были успехи. А вот попробуй кто написать произведения с позиций антипартийных, антисоветских, - такие произведения заплесневеют на полках невостребованными», - заявил Шолохов, выдавая желаемое за действительное. Тогда еще действительно пока антибуржуазность была массовым явлением общественного сознания.

            С 60х гг. это будет уже совершенно не так, будет огромный интерес именно к Западу, к западной культуре. Как бы приподнялся ‘железный занавес’, стали хоть что-то узнавать. Самым любимым писателей у молодежи стал Э. Хемингуэй. Хемингуэй висел на стене на кухне у каждого уважающего себя шестидесятника. Помните, Хемингуэя наряду с другими американцами шельмовали как американских Смертяшкиных в конце 40х гг.

            Так вот. «Имя такого писателя, который написал бы с позиций антисоциалистических, - говорил Шолохов, - будет немедленно предано презрительному забвению, а книги его нечитанными заплесневеют на полках». Всяк так тогда думал.

 

            Разоблачение культа личности Сталина не афишировалось. Весь президиум ЦК (то, что раньше называлось Политбюро) был резко против того, чтобы такой доклад делать. Хрущев сказал: «Тогда я выступлю с обращением к съезду: пускай съезд решает, делать такой доклад или не делать». Ладно, ему сказали, делай доклад, но только закрытый, публиковать и афишировать не будем. Хрущев выступил с закрытым докладом. Был один из КГБэшников, который был двурушником, этот доклад переправил на Запад, и он тут же стал известен. Всем, кроме наших. У нас он был напечатан только в 1989 г. при Горбачеве. Но зато этот доклад зачитывали на партийных собраниях, и тогда уже эти собрания были открытыми. То есть все партийные этот доклад слышали. Разоблачение культа личности произвело эффект разорвавшейся бомбы. Официально о культе личности Сталина было заявлено только 30 июня в специальном постановлении: «О культе личности и его последствиях», причем в названии постановления даже не было фамилии Сталина. Его все еще боялись, даже мертвого. Он продолжал оставаться в Мавзолее вместе с Лениным, памятники ему стояли, висели портреты его по-прежнему в кабинетах. Это продолжалось еще 5 лет, до XXII съезда, когда была принята Программа строительства коммунизма, и расхрабрившийся Хрущев уже решился снять памятники и вытащить Сталина из Мавзолея и т.д.

            Так вот, постановление «О культе личности и его последствиях» было принято 30 июня, и оно было мягче, чем доклад Хрущева. Признавались большие заслуги Сталина. И по сути дела только некоторые элементы догматизма его в деятельности отмечались и, конечно, репрессии. Причем репрессии никак не соотносились ни с коллективизацией, ни раньше там с 20ми гг., а только с 1937 г. (тогда пострадали самые заметные люди). Ну, кстати сказать, далеко не все даже из этих самых заметных людей были реабилитированы. Хрущев подумывал, не реабилитировать ли Бухарина, но так и не решился. А про Зиновия Каменева даже и речи не заходило. Были реабилитированы только явно второстепенные жертвы и, конечно, полководцы.

            Ну, скажем, партийное собрание Московских писателей в конце марта 1956 г. уже прошло очень бурно до принятия постановления. Как ни старался докладчик Сурков сосредоточить внимание на том, что литература отстает от жизни.

            Ленинградский журнал «Нева», созданный вместо упраздненного в 1946 г. «Ленинграда» в 1955 г., напечатал в №4 за 1956 г. дежурную статью писателей-участников Партийного съезда Алексея Суркова, Шарапа Рашидова. Шарап Рашидов стал в 33 года председателем президиума Верховного Совета Узбекистана, потом его – в Первые секретари ЦК. Ну и, в общем, как никто много десятилетий возглавлял Узбекистан и явился главой знаменитой узбекской мафии. Значит, его выступление после съезда называлось «Спасибо тебе, родная партия». Кроме Суркова и Рашидова выступали Александр Прокофьев, Мирза Ибрагимов и Владимир Андреев. Из 5 выступлений только в выступлении Ибрагимова упоминался культ личности Сталина. Ну а после принятия постановления Ш. Рашидов разъяснял узбекским писателям, о чем сообщала «Литературная газета» 12 июля 1956 г. «В литературе, - говорил Рашидов, - культ личности выразился: в лакировке действительности в некоторых произведениях, в распространении высокопарной риторики в поэзии, в явлениях иллюстративности и схематизма, в отдельных попытках критиков не считаться с творческими индивидуальностями, в недостаточном развитии творческих дискуссий». О репрессиях в отношении литературы, о характере содержания и уровне художественности в этой литературе не говорилось ни слова.

 

            Но решительные выступления писателей появились. Даже раньше. Например, сборник «Литературная Москва» (№2) под редакцией нескольких писателей во главе с Э. Казакевичем. Здесь был напечатан рассказ Ал. Яшина «Рычаги» - о рычагах колхозных, партийных – членах партийного бюро, которые сидят, разговаривают между собой на собраниях обо всех недостатках, бедах. Приходит женщина, самая такая активная партийка, догматическая, жестко настроенная. Она произносит дежурные слова, все начинают ее поддерживать и покорно голосуют за ее предложение по поводу того, что они так откровенно между собой объяснили. Вот такие рычаги.

            В этом же сборнике «Литературная Москва» была напечатана статья Эренбурга о Марине Цветаевой. В том же 1956 г. вышел сравнительно радикальный первый выпуск альманаха «День поэзии». Там впервые были напечатаны стихи Цветаевой, впервые после ее возвращения в СССР, после ее гибели. Маааленькие заметки Анатолия Тарасенкова, который даже не решился сказать, как она умерла: просто умерла в 1941 г. и все. А Эренбург пишет гораздо подробнее, оценивает творчество Цветаевой высоко и о самоубийстве ее говорит с особенным нажимом.

             Там же были заметки писателя Александра Крона против бюрократического руководства литературой, а также нелепых принципов оценки произведений. Крон говорит о вреде для литературы, который принесла бесконтрольная воля одного человека: «Там, где истиной бесконтрольно владеет один человек, художникам отводится скромная роль иллюстраторов и одописцев. Нельзя смотреть вперед, склонив голову». Присуждение Сталинских премий он вообще рассматривает как побочный факт. Значит, Сурков признал на съезде писателей, что иногда присуждались несправедливо премии, а Крон счел, что практически всегда.

            В «Новом мире», возглавлявшемся в это время К. Симоновым, появились роман Вл. Дудинцева «Не хлебом единым» (названным библейской, евангельской цитатой; о изобретателе, который никак не может преодолеть бюрократические препоны и реализовать свое изобретение), рассказ Даниила Гранина «Собственное мнение» (о местном партийном работнике, который все время откладывает собственное мнение: вот я сейчас выступлю, а меня задвинут; и я не смогу сделать то-то и то-то. В следующий раз опять отказывается от своего мнения: вот я сейчас подожду еще немножко, зато меня не отстранят и я сделаю еще что-нибудь. Так и отодвигал все, ни разу не реализовав собственного мнения). Была напечатана поэма Семена Кирсанова «Семь дней недели», тоже довольно критическая.

            В №12 «Нового мира» были помещены литературные заметки самого К. Симонова, во многом напоминающие по содержанию (но не по стилю: по стилю они еще весьма близки к официальной казенной манере) к статьям Померанцева и Абрамова, которые в 1954 г. были разгромлены не без участия того же Симонова.

            Николай Асеев в статье «О структуре и почве поэзии», напечатанной в альманахе «День поэзии», тоже говорил о бюрократизме, который оказал губительное воздействие на литературу. Вл. Тендряков назвал борьбу инициативного с бюрократическим основным содержанием борьбы нашего времени. Против бюрократизма как главного противника на материале жизни и литературы выступали также критики Анатолий Горелов, Александр Караганов и некоторые другие. А Симонов покритиковал две статьи в партийной печати. До него Ал. Крон, советский писатель, сказал о необходимости официально заявить, что никакой группы антипартийных критиков не было. А Симонов уже подробно критикует анонимные, то есть редакционные статьи газет «Культура и жизнь» и «Правда» о «Молодой гвардии» Фадеева и о критиках-антипатриотах. Это была первая и до перестройки единственная статья, где критиковалась партийная печать. Критиковать партийную печать было нельзя. Именно Симонов, который немало погрешил на посту первого заместителя Фадеева в послевоенные десятилетия, теперь пытался загладить эти свои грехи. Гораздо меньшие, скажем, грехи пытался загладить Ф. Абрамов.

            В поддержку напечатанных в «Новом мире» произведений выступили письменно и устно Александр Караганов, Константин Паустовский, Маргарита Алигер. Московское отделение писателей в общем было настроено радикально. Здесь большую поддержку вызвала поветь Вл. Тендрякова «Тугой узел», представляющая в невыгодном свете партработников – секретарей райкомов. Но заседание сельской прозы Московского отделения Союза писателей в июне 1956 г. С. Смирнов упрекнул автора в увлечении пафосом разоблачения партийных работников. Ну, другие ораторы дружно выступили с возражениями.

            В ноябре 1956 г. дискуссия о романе Дудинцева была в высшей степени выгодной для автора. Но это Москва. А соцреволюция началась на Дону, как и в Гражданскую войну. Тогда же в ноябре ростовские писатели говорили об очернении действительности под флагом борьбы с лакировкой и культом личности. Кроме собственно писателей об этом говорил молодой ректор Ростовского университета Ю.А. Жданов, в прошлом заведующий отделом науки ЦК КПСС. Он погорел в этом отделе, потому что выступал против Лысенко, против этих экспериментов по биологии. И его сослали в Ростов ректором университета, где он несколько десятилетий на этом посту просидел. Но в культуре он оказался истинным сыном своего отца Андрея Жданова и возглавил борьбу против новых тенденций в литературе.

 

            А. Сурков отправился на Украину и принял участие в пленуме правления Союза писателей Украины, где, значит, украинцев утихомиривал. Леонид Вдовиченко, критик, делавший тогда карьеру, говорил на пленуме о ревизионизме, например, югославском, и о том, что у нас тоже мажут дегтем нашу действительность.

            И в Москве не все были прогрессивно настроены. К. Зелинский, отважившийся написать о Есенине и П.. Васильеве, в отношении современности сохранял свою подстраховочную позицию. Он рецензировал «День поэзии», где, в частности, была напечатана статья Н. Асеева «О структуре и почве поэзии» с выводом о бюрократическом возвращении в литературе и особенно поэзии. Зелинский же писал, что в альманахе утрачена та политическая музыка, та главная интонация строителя коммунизма, с положительной позиции которого и возможна любая критика и самокритика.

            Дмитрий Еремин в заметках о сборнике «Литературная Москва» осуждал произведения Яшина, Семена Кирсанова, Ю. Нейман, В. Каверина, утверждая, что критика автора в некоторых рядах интеллигенции стала хорошим тоном («Литгазета» 1957 г. 5 марта). Тот же Еремин еще в конце 1956 г. опубликовал разбор романа Дудинцева, довольно спокойный по тону, но в общем отрицательный. Ну и другие критики тоже высказывались в этом духе: о смелости подлинной и мнимой. Довольно решительно высказывались против изображения секретарей райкомов в виде бездумных чинов, против изображения зажравшихся директоров, всевозможных карьеристов, работников министерских ведомств. Так выступали Б. Соловьев, В. Ковалев и прочие.

            Симонов решил подстраховаться и в №1 «Нового мира» за 1957 г. напечатал статью бывшей жены Фадеева Валерии Герасимовой «Живое единство» - о единстве утверждающего и критического начал (соцреализм). Причем положительное, - считала Герасимова, - всегда должно побеждать отрицательное. Поскольку у Дудинцева этого нет, Герасимова сделала вывод о том, что ему не хватило умения, художественной силы изобразить положительных героев так же, как отрицательных. Договаривался Симонов с Герасимовой или это было удачное совпадение, но «Новый мир» его устами обвинял Дудинцева в недостатке мастерства, пока сверху не припечатали за идеологические ошибки.

            А в №3 за 1957 г. в «Новом мире» Симонов напечатал свою статью «О социалистическом реализме», где критиковал выступления наших зарубежных товарищей – югославских, польских и прочих – этого понятия ‘соцреализм’. Вероятно, он писал то, что думал, но вместе с тем это была и подстраховка. Критика, с другой стороны, поспешила объявить симоновские литературные заметки с критикой литературной печати выступлением против социалистического реализма. Это было уже политическим обвинением.

            Как раз в марте 1957 г. произошло решительное столкновение на пленуме правления Московского отделения Союза писателей. Против идейно уязвимых произведений выступали Д. Еремин, М. Алексеев и ряд других. Но их прямо или косвенно оправдывали В. Каверин, Т. Трифонова, Л. Чуковская, М. Алигер. С. Кирсанов заявил, что, «критикуя, наша литература не чернить действительность, а очищает ее».

            Прогрессивные литераторы связывали, конечно же, свои позиции с решениями XX съезда, разоблачением культа личности. Но все равно пленум правления Московской организации осудил так называемое критическое направление. Победить консерваторам помогла политическая власть. Вот после XX съезда высшее партийное руководство не обнаружило своих позиций в вопросах литературы и искусства. Впервые после съезда они были заявлены в редакционной статье журнала «Коммунист» (1957 №3) «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства». К марту она была уже опубликована и послужила опорой для противников критицистов, которые продолжали защищать свои позиции, не обращая на статью внимания. В этой статье «Коммуниста» провозглашалась поддержка постановлений 1946 и 1948 гг. Говорилось также, что не все их положения до сих пор выполнены, но, отмечалось вместе с тем, что в них есть устаревшие и несбыточные положения, в частности, неоправданно резкие оценки некоторых писателей. Обвинялись верхогляды и конъюнктурщики, которые не поняли глубоких указаний партии и навязали свое убогое о них представление. Так выгораживались эти постановления, дикость которых многим уже была очевидна. Значит, постановления оправдывались, а ответственность за их исполнение на исполнителей же и возлагалась.

            Высказывалась критика в адрес Дудинцева, Гранина, Кирсанова. Говорилось в общей форме о новых конъюнктурщиках, которые перевооружились и запаслись теперь черной краской. В этом смысле старые конъюнктурщики и новые критицисты были в этой статье приравнены. Осуждался и Ал. Крон, который в своих «Заметках писателя» представил положение драматурга безвыходным. Как же тогда дошли до зрителей его собственные талантливые пьесы и пьесы его товарищей? – говорилось в статье. Опять-таки соломку подстилали. А вместе с тем здесь впервые говорилось о чиновниках от искусства; едва ли не единственный раз в партийном органе они так и были названы: ‘чиновники от искусства’. О том, что к некоторым замечаниям Крона насчет бюрократизации литературы надо прислушаться: не все последствия культа личности преодолены, мелкая опека администрирования еще не изжиты. Писателям вменялось в обязанность делать упор на коллективные задачи.

            Но на мартовском пленуме правления Московской организации Союза писателей все-таки многие продолжали отстаивать критическое направление. И тогда Н.С. Хрущев стал литературоведом, для того, чтобы поставить все на свои места. Конечно, он был уверен, что партийный руководитель разбирается абсолютно во всех вопросах. 13 мая 1957 г. он выступил перед писателями, пригласил их и выступил перед ними. Выступление было жестче статьи в «Коммунисте». Хрущев чрезвычайно высоко оценивал вест путь, пройденный страной, и заслуги Сталина. Вообще теперь Хрущев говорил о Сталине совсем не так, как на XX съезде. По его словам, те писатели, которые стояли ближе всего к партии, ее ЦК, а вместе с тем и к Сталину, тем самым были ближе и к народу, его делам. И правдиво о них рассказывали. «У них, - говорил Хрущев, - часто встречался и образ товарища Сталина. Авторы таких произведений делали доброе дело. Они хотели хорошего нашей партии. Вместе со всем народом под руководством партии боролись за высокие коммунистические идеалы». Хрущев резко осудил всех, кто наклеивает ярлык ‘лакировщики’, на написавших о величайших победах, кто создавал положительный образ советских людей. О Сталинских премиях Хрущев сказал, что их, за редким исключением, давали заслуженно. И что он сам, если бы он был лауреатом Сталинской премии, носил бы почетный знак лауреата. Брежнев поступил проще – он просто его носил. Надел. А начал с лауреата Ленинской премии.

            Если помните, Сурков говорил на II съезде писателей, что иногда давали неправильно; Крон, по сути дела, заявил, что их почти всегда давали неправильно; ну а Хрущев сказал, что они давались по большей части правильно.

            Таким образом, первое наступление демократии в литературе сразу после XX съезда захлебнулось. Вскоре после выступления Хрущева, которое еще не было напечатано… Речи Хрущева не сразу печатались, потому что иногда он отрывался от бумажки, и тогда его несло; особенно если он выпьет – тогда его несло невероятно. Как-то он подкупил всех слушателей, когда после, там, хорошего банкета, сказал: «Китай – это вам не *** на палочке!», - через громкоговоритель на всю площадь. Так что он экал-бекал-мекал там в свои 60. Аппарат ЦК неделю, а то и две приводил в божеских вид его речи перед тем, как их опубликовать. Так вот, после этой ненапечатанной речи состоялся еще один пленум – правления Союза писателей, всего Союза, а не только Московского отделения. Это было 17 мая 1957 г. (Хрущев выступал 13-го). На этом пленуме критицистов отчитывали Л. Соболев, М. Шагинян, Н. Грибачев и другие. Это была победа литературной реакции.

            19 мая на государственной даче Хрущев устроил пышный прием в честь писателй и других деятелей искусства. Этот прием документарно описан в рассказе Тендрякова «На блаженном острове коммунизма», как и борьба с космополитизмом в его рассказе «Охота». Л. Соболев лебезил перед Хрущевым и выпросил себе специально для него созданный, как говорит Тендряков, Союз писателей РСФСР. До 1959 г. не было этого Союза писателей РСФСР, в 1957 г. было принято такое решение. А на Маргариту Алигер, упорствовавшую в своих критических заблуждениях, Хрущев грубо кричал, ну и потом не раз в своих речах возвращался к ее отрицательному примеру. Не для печати – для ближайшего окружения – Хрущев говорил: «В культуре я сталинист». Но если Сталин, не имея образования был все-таки начитанным, то у Хрущева не было и этого. Симонов вспоминает, как реагировали политики между собой после его выступлений, сравнивая со Сталиным: «Конечно, был культ, но была и личность». Ну, об уровне культуры Хрущева говорят его высказывания в США в 1959 г. Он с собой взял свиту, в том числе Шолохова, чтобы представлял, так сказать, достойно советскую литературу, и высказывался без всякой цензуры о том, что он видел там в Соединенных штатах, и пропагандировал нашу культуру. В частности, 19 сентября на завтраке в одной из киностудий США Хрущев говорил: «Мы и материально хорошо обеспечиваем свою интеллигенцию. Во всяком случае, не приходится ходить к врачам с тем, чтобы их лечили от истощения. Зато они часто ходят к врачам. Которые помогли бы им избавиться от излишней полноты. Это неплохой показатель! Вот присутствующий здесь видный врач профессор Марков может подтвердить это». Апелляция к реальности, действительности – вот как мы хорошо живем, да: у нас писатели лечатся от ожирения. Хвастается он такими достижениями. На другой день 20 сентября на встрече с лидерами американских профсоюзов Хрущев сказал: «Когда мы были в Голливуде, нам показали танец канкан, в этом танце девушкам приходится задирать юбки и показывать заднее место. И этот танец приходится исполнять хорошим честным артисткам. Их заставляют приспосабливаться ко вкусам развращенных людей. У вас это будут смотреть, а советские люди от этого зрелища отвернутся. Это порнография, культура пресыщенных и развращенных людей. Показ подобных фильмов у вас называется свободой! Нам такая «свобода» не подходит. Вам, очевидно, нравится «свобода» смотреть на заднее место! А мы предпочитаем свободу думать, мыслить, свободу творческого развития». Вот такой руководитель у руководства страны. Во и попробуй его в чем убедить, еще и при том, что ничего не читал.