Лекция 8.12.2004
С диктофонной записи
... я в основном останавливался на выступлениях писателей - так оно и было, потому что профессиональная критика была ослаблена тем, что критики были призваны в армию - хотя все-таки мелькали иногда имена даже уже и подзабытые: так, в "Новом мире" за 42-й год в спаренном № 11 - 12 промелькнуло имя Дмитрия Го*рбова, который уцелел из "перевальцев", был исключен из партии и спасался переводами с болгарского языка, а вот теперь он напечатал хоть небольшую, но рецензию "Военные стихи Твардовского". Бывший активный автор "Литературного критика" Владимир Александров в статье "Письма в Москву" ("Знамя", 43-й г., № 1) по поводу лирического цикла Константина Симонова "С тобой и без тебя" заявил: "Любовная лирика почти всегда, за редким исключением, была лирикой холостых и бездетных", а далее критик предполагал, что рождение [возрождение?] семьи, на новых основах должно создать свою... особую литературу: дом, семья, общечеловеческие ценности, поэтому все это оказалось в период войны как раз особенно актуальным.
В годы войны более всего обсуждались и разбирались три пьесы: "Нашествие" Леонида Леонова, сначала встреченное в штыки, потом помилованное и расхваленное даже, "Фронт" Александра Корнейчука, напечатанный в "Правде, написанный по заказу Сталина, "Русские люди" Константина Симонова. Из повествовательных произведений - повести Василия Гроссмана "Народ бессмертен" - это была первая повесть о войне, напечатанная в 42-м году (эти официальные названия - "Народ бессмертен", "За правое дело" Василия Гроссмана были не авторские заглавия, это ему такие названия в редакции давали - ну, тогда, во время войны это прозвучало [?], в общем, достаточно естественно) - и повесть Константина опять-таки Симонова "Дни и ночи", Александра Бека "Волоколамское шоссе", Ванды Василевской "Радуга". Из поэтов на первом месте обычно упоминался тоже Константин Симонов - самый был... рекламируемый автор во всех трех рода*х в течение войны - потом Твардовский, но вообще в годы войны "Василий Теркин" критикой особенно всерьез не принимался, считался фельетонным произведением. Вот солдаты зачитывались - солдаты, младшие офицеры - они боялись перелистывать [?] страничку: а вдруг она последняя, - когда приходила очередная глава "Василия Теркина". Тем не менее, [как раз в критике во время войны] как более серьезные поэмы рассматривались "Зоя" Маргариты Алигер (о Зое Космодемьянской) "Сын" Павла Антокольского (вещь действительно прочувствованная - сын у Антокольского погиб, ему и посвящено) и "Киров с нами" Николая Тихонова - это, вообще говоря, было во многом списано с "Воздушного корабля" Лермонтова: якобы Киров там то ли с постамента соскочил (памятник уже стоял железный в Ленинграде), то ли как-то там материализовался из праха:
Под грохот полночных снарядов
[В] полночный воздушный налет
В железных [ночах] Ленинграда
По городу Киров идет
В шинели армейской походной,
Как будто [полно] впереди
Идет он <...> [свободу]
[С каким на сраженья ходил]
-
Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг:
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук:
даже шинель - и та соответствует этому серому походному сюртуку. Вот эта поэма о привидении считалась серьезным произведением, а "Василий Теркин, где много было совершенно неофициальных, в том числе в главе "По дороге на Берлин" говорилось о таких незаконных "репарациях", когда старушку наделили всем - и тележкой, и лошадью, и "волокут часы стенные И ведут велосипед" - это все солдаты - если они взяли - конечно, не у своего родного старшины. Об этом потом открытым голосом запел только Высоцкий:
Возвращались отцы наши, братья
По домам по своим по <...>
– значит,
Пришла страна Ливония,
Сплошная Чемодания
- об этом говорить было не принято. Из лириков в критике фигурировали также Михаил Исаковский и Алексей Сурков, Самуил Маршак, Вера Инбер, Ольга Берггольц, которая всю блокаду провела в Ленинграде и работала на ленинградском радио и другие. Упоминались и военные стихи Ахматовой. Владимир Ермилов в газете "Литература и искусство" выступил с двумя статьями в 43-ем году: "О традициях национальной гордости в русской литературе" и "Образ Родины в творчестве советских поэтов" - все "в струю": национальный критерий стал главным, поэтому статьи самого конъюнктурного критика - это ["О традициях] национальной гордости в русской литературе" и "Образ Родины в творчестве советских поэтов". Каких поэтов: бывший РАППовец заговорил о патриотических традиция и любви к родной земле Сергея Есенина на первом плане - на этот период его реабилитировали. На втором месте Маяковский оказался - этот <...> в большие патриоты национальные никак не годился: Есенин ему говорил в свое время: давайте, Маяковский, вместе издавать журнал "Россиянин", тот ему отвечал: почему не "Советянин"? Упоминался Эдуард Багрицкий - традиционно, чтоб романтика какого-то использовать, - Николай Тихонов - Николай Тихонов понятно почему: потому что он с 44-го года возглавлял Союз писателей и вот уже в 43-ем году рассматривался как [кандидатура] на этот пост - и, на последнем месте, Александр Твардовский - на пятом месте: вот он, так сказать, в этом ряду смотрелся менее серьезной фигурой.
В 44 - 45 гг. профессиональная критика несколько
активизировалась, прошла дискуссия о критиках, посвященных тылу, была дискуссия
"Образ советского офицера в литературе
Разгрому подверглась психологическая повесть Михаила Зощенко "Перед восходом солнца". Он здесь выступил не как юморист, не как сатирик, он написал именно психологическую повесть с элементами передачи подсознательного, какие-то, ну, конечно, очень деликатно поданными, как всегда в русской литературе, какими-то такими пробуждениями половых чувств в ранней юности - эту повесть одобрили разные литераторы, в т. ч. Николай Тихонов, Виктор Шкловский, одобрили специалисты-психофизиологи. Когда ее напечатали - первые две части - огромное количество писем с фронта пошли к Зощенко с благодарностью за то что он вот такие выделил особенности человеческого сознания и подсознания, про которые давно уже советская литература не писала. Ну и грянул гром, заставили тех же самых людей, которые эту повесть отрекомендовали, [от?] того же Николая Тихонова до Виктора Шкловского, заявить прямо противоположное. В журнале "Большевик" появилась статья нескольких авторов, совершенно с неизвестными фамилиями, где эта вещь называлась омерзительной, называлась сосредоточенной на всяких мелочах, всяких мерзостях, [отношении] человека не как общественного человека, а как человека-индивидуалиста.
Подверглись критике воспоминания Константина Федина "Горький среди нас". "Среди нас" - кого? Среди нас - "Серапионовых братьев". Вы помните: все литературные группировки 20-х гг. были объявлены в 37-м г. контрреволюционными - и вдруг оказывается, что Горький поддерживал "Серапионовых братьев" - клевета на великого пролетарского писателя Максима Горького. Так что Федин пострадал за то, что положительно писал о Лунце, о том же Зощенко - он же тоже был "Серапионов брат" - и о других. Подверглась критике пьеса Евгения Шварца "Дракон". Кстати, сначала она, так сказать, прошла как антифашистская, а потом раскусили, что она вообще антитоталитаристская и что можно трактовать ее совсем иначе. Подверглись критике повесть Александра Довженко "Победа" и киноповесть "Украина в огне", которую никто не читал - она не была опубликована - но вот тогда-то впервые, еще задолго до разгрома Пастернака как автора "Доктора Живаго" появились формулировки: "я повесть не читал, но решительно осуждаю". А там [/ так ] действительно было такое: один из героев перед тем, как войска оставляли очередной украинский город под натиском немцев, снимал со стены портрет Сталина и говорил: "А вот мы-то на что рассчитывали - малой кровью, могучим ударом отбросим и <...> будем бить врага на чужой территории". Подвергся критике решительной, но <...> ни с одного из них голову не сняли - все-таки Отечественная война уже была совершенно другим периодом, чем период 37 - 38-го годов.
В конце войны, во время дискуссии о "ленинградской теме" в Ленинграде же и на пленуме правления Союза писателей в мае 45-го года критиковали нескольких писателей, и в том числе Ольгу Берггольц и Веру Инбер за пессимизм, нагнетание мрачных подробностей при описании блокадного быта, за любование страданием (какое там было любование страданием - настоящее было страдание, и это при том, что, конечно же, всего написать о блокаде Ленинграда в то время никто не мог - вообще ведь о блокаде Ленинграда ничего не говорилось - в официальных сообщениях об этих колоссальных жертвах, об условиях, [в] которых приходилось Ленинграду в блокаду терпеть, не говорилось совершенно ничего, [при том, что] только в 70-е гг. - начале 80-х блокадные книги - ну, в блокадных книгах Алеся Адамовича и Даниила Гранина было сказано о многих вещах, о которых раньше не говорилось - ну, о том, например, что <...> когда водопровод совершенно не работал, канализация не работала, из окон свисали замерзшие сосульки из мочи, о том, как трупы валялись на улицах, ну, и массу всего другого, чего, конечно же, в период войны не говорил никто). И тем не менее первый год после войны до августа 46-го года был для литературы довольно благополучным, то есть, Победа вызвала такой моральный подъем, что все надеялись - как надеялись и во время войны: что после войны возвращения к прежним принципам - не будет. Очень популярны были такие чисто лирические песни Алексея Фатьянова типа "На солнечной поляночке <.........>", очень популярны были юмористические разные вещи.
Начали оценивать произведения некоторые более здраво, чем во время войны. Так, Владимир Ермилов, Анатолий Тарасе*нков, Александр Макаров очень высоко оценили на этот раз "Василия Теркина" в 46-м г. Корнелий Зелинский в "Знамени" напечатал статью "О лирике" [статью о лирике - ?], где выступил в защиту подлинной лирики, а то у нас ориентация на эпическое, внешнее и засилье описательности и отсюда односторонность поэтов: у Алексея Суркова - поэзия солдатского долга, у Ольги Берггольц - пафос подвижничества, у Александра Прокофьева - влюбленность в русскую народную жизнь и т. д. Но Зелинский, отмежевываясь от 20-х годов (а он отмежевался, помните, в 31-м г., когда его РАППовцы запугали на всю жизнь) именно в них, в 20-х годах, усмотрел гипертрофию внешней темы. Но важна была хотя бы сама установка на подлинную лиризацию поэзии. Так, в статье Алексея Дроздова "Литература и колхозная деревня", напечатанной в "Новом мире", в 12-м № за 46-й год, выражалась тревога в связи с тем, что хотя <...> уже после постановления, но все-таки выражалась тревога в связи с тем, что после "Берендеев" [?????] Лидии Сейфуллиной, "Барсуков", "Брусков" Федора Панфёрова и "Поднятой целины" Шолохова из литературы ушла тема деревни. Он перечислил некоторые произведения, но, действительно, совершенно ничтожные. Но Дроздов, конечно, и думать не смел, что деревенская тема ушла из серьезной литературы, так как врать [не] хотелось, ведь и Шолохов тоже отнюдь не спешил с продолжением "Поднятой целины", потому что описывать счастливую колхозную жизнь все-таки совестился, и в конце концов закончил "Поднятую целину" только в 60-м году, через 28 лет после завершения 1-х [дней] и совсем уже с другой темой, по сути дела, другое произведение - парадоксально: с теми же героями вроде бы, с тем же развитием сюжета, но это по сути совершенно по... по содержанию совершенно другое произведение, якобы о поднятии целины народного духа. Это уже "оттепельное" произведение с совершенно другой проблематикой.
Но, конечно же, были и выступления другого характера. Григорий Бровман (про которого потом, в 60-е годы в статье "Писатель, читатель, критик" Владимир Лакшин написал, что иногда под статьями стоят другие фамилии, но мне [все] кажется, что я читаю Бровмана, он обладает даром безошибочно определять все мало-мальски свежее и талантливое в литературе в целях преданию его поруганию и позору) так вот этот Григорий Бровман дал обзор прозы 1945 года в 3-ем № "Нового мира" за 46-й. В общей форме он критиковал иллюстративность, но беспокоился оттого, что в военной повести, начало которой положил в 42-м году Василий Гроссман, батальность потесняется психологизмом. (Это в связи с критикой Зощенко: психологизм стал чем-то таким вызывающим подозрение.) Говоря о книге "В сторону заката солнца" Андрея Платонова, которого еще в 44-м году высоко оценивал Николай Тихонов (говорил в докладе "Отечественная война и советская литература"), Бровман теперь, хотя и признал Платонова писателем талантливым, обвинил его в том, что он перенес в советскую действительность Платона Каратаева. "Здесь солдатское дело обходится без настоящей души, без чувства, без ненависти, без любви и тем более без советского сознания" - это уже политическое обвинение. И далее: "Это не вся правда и потому не правда", - восклицает Бровман. Характерная особенность методологии: мы, советские люди, безусловно во всем правы, поэтому мы знаем всю* правду. И утверждение должного мыслилось, конечно, уже необходимым. И Дроздов, и Бровман, и Макаров, гораздо более приличный критик, призывали к этому утверждению должного. Александр Макаров писал в 46-м году (ну, возможно, в конце 45-го, напечатано в 3-м № "Нового мира" за 46-й год), когда разобрал "Василия Теркина в статье "Александр Твардовский и его "книга про бойца"", завершил статью так: "Но существует другая , более величавая вершина, открывающая перспективу будущего. От самого поэта зависит отважит[ь]ся на ее штурм". Т. е. более величавая вершина - это наша прекрасная советская действительность - вот эта послевоенная действительность, когда люди нищенствовали, голодали, жили в бараках и пр. пр. И тем не менее все-таки для многих как гром среди ясного неба в августе 46-го года грянуло постановление "О журналах "Звезда" и "Ленинград"".
Ахматова потом считала, что это ее встреча с английским
дипломатом российского происхождения Исайей Берлином послужила поводом к началу
вот этой травли интеллигенции. Зашел к ней с подачи Владимира Орлова,
известного блоковеда, этот сотрудник английского посольства, но сначала пробыл недолго, так
как во дворе Фонтанного дома раздался крик "Isaiah,
Isaiah". Это выглянули в окно и увидели там сына
Черчилля, Рэндолфа, который потерял переводчика.
Конечно, за ним был "хвост". Сталину сообщили, разумеется. "Наша
монахиня теперь принимает английских шпионов?" Для него любой иностранец
был шпион. А Исайя Берлин к ней пришел потом, и они проговорили всю ночь, когда
проголодались, вернувшийся с фронта после отсидки -
после отсидки пошел на фронт с поселения - Лев Гумилев внес блюдо вареной
картошки - это все, чем можно было иностранца угостить. И они говорили о эмиграции прежде всего. О многом говорили, она читала свои
произведения, но, конечно, главный разговор у нее был об эмиграции, о ее
знакомых, о которых, в том числе очень близких знакомых, ближайших, [я имею в виду,] о
которых она в течение четверти века совершенно ничего не знала. И не только об
эмиграции: она, например, понятия не имела о том, что [Амадео]
Модильяни, ее хороший знакомый с
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый век.
Она приписывала этому событию такие грандиозные последствия. На самом деле последствия были... причины были другие, конечно же. Один из поводов, может быть, был и этот, но главная причина была - начало Холодной войны. Прежние союзники, конечно же, реагируя на сталинскую экспансию в Восточной Европе, заняли резко враждебные позиции по отношению к Советскому союзу. Не Советский союз первым: в Америке выступил Черчилль в Фултоне со своей знаменитой Фултонской речью, где, в общем-то, натравил и Америку, и Англию, и вообще весь Запад на Советский Союз. Тогда, кончено, это воспринималось как оплевывание могил семи миллионов, которые признавал погибшими Сталин. Хрущев потом признал 20 миллионов, Горбачев признал 27. На самом деле еще больше было жертв, включая тех, кот от ранений умер в ближайшие годы после войны, а уж тем более не в ближайшие - от ранений, от болезни. А раз Запад опять стал врагом, западная культура стала вызывать резкое неприятие, а все, что напоминало о модернизме, еще со времен дискуссии о формализме 36-го года прочно ассоциировалось с Западом и буржуазной культурой. К тому же 2 секретаря ЦК, претендовавшие на то, чтобы стать преемниками Сталина, хотя прямо, конечно, об этом не заявлявшие - это было слишком рискованно - а Сталин себя уже чувствовал плохо, во время войны он здорово сдал - Георгий [Максимилианович] Маленков и Андрей Александрович Жданов думали, как бы друг друга подсидеть. Жданов во время войны был 1-м секретарем Ленинградского обкома - не только во время войны, он был преемником Кирова с 34-го года, а к этому времени уже перебрался в Москву, был секретарем ЦК, и с собой перетащил довольно многих ленинградцев, в том числе очень видных: Кузнецова, который стал секретарем ЦК (это был его ближайший помощник во время блокады), Вознесенского, замечательного экономиста, который уж тогда думал о введении каких-то рыночных начал в социалистическую экономику, и ряд других. Усиление этой, так сказать, партии, группы Жданова забеспокоило Маленкова, который дружил с Берией, и он инспирировал нападки на Ленинград. Ленинград Сталин не любил, с тех пор как там побывали председателями горисполкома сначала Троцкий, а потом Зиновьев. И вот [в значительной степени] Маленковым было инспирировано постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Специально назывались ленинградские журналы в заглавии постановления! И это было единственное постановление по вопросам литературы и искусства (потом еще целая серия была принята, как в36-м году после статьи "Сумбур вместо музыки" в "Правде" было напечатано несколько статей по вопросам литературы и искусства) - так вот, это было единственное, 1-е постановление, где ответственность возлагалась [в частности] на ленинградских руководителей, в том числе и на людей Жданова - тех, кого он там в Ленинграде оставил. Но Жданова слопать так просто было нельзя - он был прохиндей большой. Поэтому он перехватил инициативу, поехал в Ленинград и там сделал [2] доклада "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", где развивал положения этого постановления. Поэтому та кампания 2-й половины 40-х гг. против наших лучших деятелей литературы и искусства вошла в историю под не совсем справедливым названием ждановщины. В конечном счете все-таки первым лицом был Сталин по-прежнему, а провоцировал [во многом все это] Маленков. Хрущев в своих мемуарах утверждал, что Жданов, наверно, все-таки до такой степени брани, элементарной, грубой брани не дошел бы, если бы не такая особая ситуация. Он в докладе упомянул вину ленинградских руководителей, но, в отличие от постановления, никого из них персонально не назвал, а называл только ленинградских писателей, т. е. в соответствии с партийной этикой он поступал как бы даже и благородно - выводил из-под удара своих людей. Но, конечно это... это все документы - и само постановление, [и доклад Сталина - это предел]. Там содержалась просто площадная брань - в официальных документах, которые надо было изучать в школе. В постановлении говорилось, что в журнале "Звезда" в последнее время наряду со значительными удачными произведениями советских писателей появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Зощенко подвернулся [в общем-то] потому, что он был ленинградец. Вполне, конечно же, мог подвернуться Пастернак, мог подвернуться любой из тех, кто под советский официоз не подходил. Так Зощенко и Ахматова, совершенно непохожие писатели, оказались главными козлами отпущения. Но Зощенко еще и не повезло чисто случайно, потому что его рассказ "Приключения обезьяны" про обезьяну, которая вырвалась из клетки, побегала по Ленинграду и пришла в ужас от <...> жизни , решила, что в клетке лучше - это был детский рассказ, он был напечатан в "Мурзилке". Но без ведома Зощенко его перепечатал журнал "Ленинград". Сталин прочитал и пришел в ярость. Детские журналы не читал. И дальше в постановлении говорилось: "Редакции "Звезды" известно, что Зощенко давно специализировался на писании [пустых], бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости, - второй уже раз, и не последний, уже слов-то не хватает, одни и те же слова, - пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5 - 6 за 46-г.) представляет пошлый опять-таки пасквиль на советский быт, советских людей. Зощенко изображает [советские порядки и советских людей в уродливой и карикатурной форме, клеветнически] представляя советских людей, - опять советских людей: уже слов действительно нет, полтора десятка слов - и это весь язык, которым пользуется составитель этого документа, - представляет советских людей людьми [примитивными, малокультурными, грубыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостное хулиганское изображение Зощенкой нашей советской действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезды" хорошо известно <...> Зощенко, и недостойное его поведение во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед заходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного творчества (в кавычках) Зощенко была дана на страницах журнала "Большевик". Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Да... Давным-давно известна. Она как раз была давным-давно неизвестна, но в 39-м году Светлана Аллилуева, дочь Сталина, читала старую антологию [Ежова и Шашурина], и прочитала там стихи Ахматовой, они ей приглянулись; она их прочитала отцу, ну, и Сталин чего-то так... он сам в юности стишками баловался, даже печатался в антологиях грузинских; ну и, когда в 39-м году раздавались ордена писателям (вот об этом Ходасевич пишет в своей статье "Писатели-орденоносцы"), он вдруг задал вопрос: "А где Ахматова? Почему ничего не пишет?" Мгновенно Ахматову приняли в Союз писателей, мгновенно стали печатать, мгновенно увеличили пенсию и пр. пр. А в 40-м г. издали книжку "Из шести книг", т. е. последняя книга там "Тростник" была представлена, отдельно не выходившая, причем задом наперед: как поэма "Путем всея земли" написана от современности к прошлому - как сон - сон снится задом наперед - так была написана эта поэма и так построена была эта книга. Книга вышла, а потом, значит, почитали ее деятели наши идеологические, пришли в ужас: там ничего, конечно, антисоветского, антиправительственного не было, но, тем не менее, настолько это было непохоже на советскую литературу ни по содержанию, ни по качеству, что тут же было принято решение книгу изъять из магазинов и шарахнуть по ней в печати, только изымать оказалось нечего, потому что за два дня смели с прилавков все. А в критике, действительно, набросились, а положительную статью Андрея Платонова не напечатали. Так что вот перед войной была, [так сказать,] волна шельмования Ахматовой, но война заставила об этом забыть, и вот как вождь любил играть со своими жертвами: когда Ленинград был осажден, кольцо блокады замкнулось, Сталин лично распорядился вывезти на самолете в Москву, а далее в эвакуацию Ахматову и Шостаковича - того самого, про которого была напечатана статья "Сумбур вместо музыки", который был по [поручению] как бы антинародной музыки. Ну, тем не менее, патриотические стихи Ахматовой в годы войны ее поставили как бы в ряд с другими советскими поэтами, а теперь на нее опять набросились. ["Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии, ее стихотворения пронизаны духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позиции буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносит вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе. Их публикация внесла элементы идейного разброда и дезорганизации в среду многих писателей, появились произведения, культивирующие несвойственные советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада, стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием жизнью".] Были названы некоторые произведения действительно третьестепенных совершенно авторов, в т. ч. "Лебединое озеро" Штейна. Далее <...> говорилось, что особо плохо ведет себя журнал "Ленинград", который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых клеветнических произведений Зощенко и пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. И опять-таки перечислялись произведения, проникнутые духом низкопоклонства перед Западом, в т. ч. такое юмористическое произведение Александра Хазина "Возвращение Онегина". "В стихах Хазина "Возвращение Онегина" под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. И дальше про то, что журнал "Ленинград" печатает преимущественно бессодержательные низкопробные литературные материалы. Ответственность возлагалась и на редакторов этих журналов, и, как я уже сказал, на ленинградских руководителей, на городскую администрацию и парторганизацию. Но не только: "Правление Союза писателей и его председатель товарищ Тихонов не приняли никаких мер по улучшению журналов "Звезда" и "Ленинград", даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов. Ошибки журналов проглядел ленинградский горком" и т. д. Назывались те люди, которые перед этим хвалили произведения Ахматовой и Зощенко, в частности, Юрий Герман. Журнал "Ленинград" был закрыт на том основании, что Ленинград (город Ленинград) сейчас не имеет возможности издавать два литературных журнала одновременно. Два журнала - представляете, сколько десятков журналов только литературных выходило в Серебряном веке в Петербурге, а теперь не имеет возможности два издавать. Сменялось руководство, предписывалось прекратить доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных - не говорилось, где взять подобных. Такое самое, самое репрессивное было постановление. Его положения развил Жданов в своем докладе - он дважды его сделал, потом напечатал единый, сводный текст. Он там проявил своеобразную литературоведческую грамотность: он сказал, что Зощенко и Ахматова принадлежат к литературным группировкам, восходящим к одному источнику: Зощенко - к "Серапионовыым братьям", Ахматова - к акмеизму, а родоначальником того и другого был Гофман, один из основоположников аристократического салонного декадентства и мистицизма. Ну ладно, Серапионовы братья, действительно, Гофмана признавали, но акмеизм здесь [вообще] ни сном, ни духом не присутствует, тем не менее, такое вот литературоведение. Он заявил, что наши литераторы стали рассматривать себя не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов, стали сбиваться на тон низкопоклонства и преклонения перед мещанской иностранной литературой. Он всячески подчеркивал, что советский народ в сто раз выше любого буржуазно-демократического народа, и наша литература гораздо выше любого другого проявления литературного на Западе. Он возводил это к лучшей нашей традиции - революционно-демократической, называл имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Плеханова тут в данном случае одобрительно назвал, и дальше от них развили все эти положения Ленин и Сталин. Всячески стали, значит, приподнимать революционных демократов после этого. И, конечно, совершенно без чувства юмора это было сделано. Вот, [например], как критикует того же Хазина "Возвращение Онегина", цитирует одну онегинскую строфу из этого произведения (Хазин потом писал тексты для Аркадия Райкина)
В трамвай садится наш Евгений, / -
Любезный милый человек, / .
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила:
Ему лишь ногу отдавило,
И (,) только раз толкнул[в] в живот,
Ему сказали: "Идиот".
Он, вспомнив[л] древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спер
Уже давно его перчатки.
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих.
Комментарий Жданова: "Вот какой был Ленинград и каким стал теперь: плохим, некультурным, грубым, и в каком неприглядном виде он предстал перед бедным милым Онегиным. Вот каким представил Ленинград и ленинградцев пошляк Хазин. Дурной, порочный, гнилой замысел у этой клеветнической пародии. Как же могла редакция "Ленинграда" проглядеть эту злостную клевету на Ленинград и его прекрасных людей, как можно пускать хазиных (с маленькой буквы) на страницы ленинградских журналов и <...> (вопросительный знак)". Говорилось там, что ЦК предполагает подтянуть [наш] идеологический фронт по всем другим участкам нашей работы, а то у нас если [вдруг] какой брак на производстве - покритикуют, это вроде в порядке вещей, а в литературе такой же брак, который касается, так сказать, душ нашей молодежи, который воспитывает <...> советских людей, у нас не привыкли трогать. А теперь <...> осуждался Николай Тихонов, вообще правление Союза писателей. После этого правление Союза писателей перетасовали: Тихонова сняли и вернули опять Фадеева на пост, только пост стали называть иначе: не председатель правления Союза писателей, как это было при Горьком, а Генеральный секретарь - Генеральный секретарь Правления Союза писателей. У него было 4 заместителя, первым из этих заместителей был назван Константин Симонов.
В докладе Жданова говорилось: "Кончено, наша литература, отражающая строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй, культуру во много раз более высокую, чем буржуазная культура, имеет право на то, чтобы учить других новой общечеловеческой морали" (вот такой был моралист, да еще и общечеловеческий) - в том смысле, что наша мораль должна охватить все человечество. а вовсе не быть снисходительной к каким-то там другим классам и сословиям.
В докладе Жданова говорилось еще и о том, что слишком много увлекаются современные писатели исторической темой. В 30-е гг. историческую тему, особенно после 1-го Съезда писателей, помните, как раз стали приподнимать. Она давала аналоги, она давала как бы мотивировку возможностей построения социализма в одной стране: при Петре I можно было страну поднять - почему нельзя сейчас. А теперь - теперь, когда вот этот национальный принцип восторжествовал - по сути, над классовым - во многих исторических произведениях стали хвалить царей, ханов, вельмож. И вот теперь опять произошло изменение методологии. Теперь оставили этот национальный патриотизм, но вернули и прежний классовый подход, и мы стали лучше всех по 2 параметрам: потому что русские и потому что советские, т. е. уж совсем во всех отношениях лучше всех.
Вскоре после постановления "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" было принято постановление "О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению" 26 [августа] того же 46-го года, где было признано неудовлетворительным состояние репертуара, слишком много исторических пьес (или вообще пьес <...> о прошлом), причем имелись в виду здесь пьесы не только советских авторов, но и переводы иностранных пьес - например, Эжена Скриба. Пьесы советских авторов на современные темы практически вытеснены из репертуара крупнейших драматических театров страны: в МХАТ из 20 только 3 о современности, имени Моссовета - 2 из 9 спектаклей, в Малом - 3 из 20, имени Вахтангова - 2 из 10, Ленинградском им. Пушкина 2 из 10, Киевском драматическом театре им. Ивана Франко 3 из 11 и т. д. Конечно, современную тему разрабатывать неконъюнктурно было нельзя, поэтому [все-таки] писать на историческую тему было легче, а тем более было легче ставить переводные пьесы - пьесы западных авторов, но это-то и стало как раз криминалом: западная культура в маразме, - заявил Жданов, - а у нас переводят западные пьесы, куда уж это годится. Говорилось, что явно ненормальное положение усугубляется слабостью, безыдейностью ряда пьес, перечислялись некоторые пьесы теперь уже забытых авторов; как правило, советские люди в <...> пьесах изображаются в уродливо карикатурной форме, примитивными и малокультурными, с обывательскими вкусами и нравами, отрицательные же персонажи наделяются более яркими чертами характера, показываются сильными, волевыми, [искусными]. События в подобных пьесах изображаются часто надуманно и лживо, ввиду чего эти пьесы создают неправильное, искаженное представление о советской жизни. Значительная часть поставленных в театрах пьес антихудожественна и примитивна, написана крайне неряшливо, безграмотно, без достаточного знания авторами русского литературного и народного языка. И то, что так нехорошо пишут пьесы, и то, что их пишут на исторические темы, это решительно осуждалось, говорилось о неудовлетворительной работе драматургов и Правления Союза писателей, которое устранилось от руководства их деятельностью; нет принципиально большевистской театральной критики, критиков вообще очень мало, и при этом они проявляют групповые, приятельские пристрастия, часто статьи пишутся малосведущими в искусстве личностями, нередко заумным языком, малодоступным для читателей. (Язык постановлений был доступным для читателей...) Мало отводится внимания театральному искусству центральной газетой, совершенно неудовлетворительно ведутся газета "Советское искусство" и журнал "Театр", захваливают[ся] посредственные спектакли, робко и неумело поддерживают хорошие пьесы. Некоторые критики и драматурги, театральные работники утрачивают ответственность перед народом, перестают двигаться вперед. И опять-таки, конечно, предъявлялись претензии определенным личностям - вообще во всех этих постановлениях обвинялись те или иные лица, те или иные руководители, ну, в данном случае начиналось с председателя Комитета по делам искусств тов. Храпченко - Храпченко потом был долгое время академиком-секретарем Отделения литературы и языка Академии наук СССР, тогда он еще был таким... государственным чиновником - председателем Комитета по делам искусств. Опять-таки вся эта брань, так сказать, была, обязывали газеты многочисленные, начиная с "Правды" и "Известий", реагировать на театральные постановки, говорилось: "Обязать Комитет по делам искусств организовать постановку не менее 2 - 3 новых спектаклей - новых, высококачественных в идейном и художественном отношении спектаклей на современные советские темы". В порядке, так сказать, директивы ставить не меньше 2 - 3 высокохудожественных спектаклей. Т. е. ЦК распоряжался и степенью художественности. И т. д. Следом 4 сентября 46-го года было принято постановление о кинофильме "Большая жизнь" режиссера Лукова по сценарию Павла Нилина. В свое время, <...> войны, это был очень популярный фильм, там играли Борис Андреев, Петр О/Алейников, популярнейшие актеры, из этого фильма песня популярная вышла - "В степь донецкую парень молодой", а тут 2-ю серию Луков поставил с теми же героями, в постановлении эта серия определялась как порочное в идейно-политическом и крайне слабое в художественном отношении произведение. Восстановлению Донбасса уделено мало внимания, не показан подлинный размах этого восстановления, в основном лирические переживания, примитивно изображенные. Восстановление вообще ведется, как после гражданской войны, грубой физической силой, а не техникой, [значит,] консервативные методы работы, инициатива рабочих не встречает в фильме поддержки со стороны государства, которое даже противодействует им, это <...> фальшивое и ошибочное изображение. Фальшиво изображены партийные работники, секретарь парторганизации в нарочито нелепом положении: его поддержка инициативы рабочих по восстановлению шахты якобы может поставить его вне рядов партии. С кем мы уже проходили Марка Щеглова, я упоминал об этом факте: постановление 46-го года говорилось, что партийного работника, честного, разве можно поставить вне рядов партии, как будто мало в 37 - 38-м годах этих честных партийных работников перестреляли. Т. е. какая-то норма, представление о действительности уже целиком, по сути, вытеснила саму действительность. И [будто] война уже закончилась, все демобилизовались и вернулись, фильм "Большая жизнь" проповедует отсталость, бескультурье и невежество, выдвига[ю]т в фильме невежественных людей на руководящие посты - разве такое бывает? Герои в основном бездельничают, занимаются пустопорожней болтовней и пьянством, красноармейцы оставлены ранеными на поле боя, жена шахтера Тоня полностью равнодушна к ним. (Она своего мужа ищет, естественно, как она подберет всех этих бойцов, но тем не менее вот она равнодушна.) Вместо ремонта протекающего от дождя помещения посылаются [увеселители] с гармошкой и с гитарой. Художественный уровень не выдерживает критики. Эпизоды раздробленны, их связывают многочисленные [выпивки]. Введенные в фильм песни (композитор Никита Богословский, авторы текстов песен Алексей Фатьянов, Владимир Агапов), проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям. Талантливым артистам навязаны нелепые роли. ЦК возложило ответственность на председателя комитета Министерства кинематографии товарища [Большакова] и вообще указывает на то, что в последнее время выпущен ряд неудачных и ошибочных фильмов, например, 2-я серия "Ивана Грозного" Сергея Эйзенштейна, "Адмирал Нахимов" (режиссер Всеволод Пудовкин), "Простые люди" (Козинцев и Трауберг), то есть как раз самые сильные режиссеры того времени называются. Это признается: талантливые режиссеры легкомысленно и безответственно, как и многие мастера кино, относятся к своим обязанностям, они недобросовестны, не изучают [дело], за которое берутся. Пудовкин исказил историческую правду, создав художественный фильм не о Нахимове, а о <...> с эпизодами из жизни Нахимова, [выполив] такие факты, как то, что русские в Синопском бою взяли в плен целую группу турецких адмиралов во главе с командующим. Ну, Пудовкину пришлось тут же фильм переделывать, чтобы там этот старший <...> вручал Нахимову свою саблю, сдаваясь в плен. Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма "Иван Грозный" обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки [дегенератов] наподобие американского "Ку-клукс-клана", а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, - слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета - вроде Гамлета совсем плохо, [чего] ж там этого английского Шекспира превозносить, он соотечественник Черчилля, да и вот эта "Большая жизнь" - это тоже незнание темы. Министерство кинематографии [безуспешно расточает] большие средства, все определяют личные приятельские отношения и т. д. Опять <...> конкретным людям. Сталин после этого все фильмы - он и раньше это делал - обязательно стал просматривать сам и лично выпускать их на экран, потому что газеты, книги далеко не все читали, а в кино ходили все. Телевизоров не было, ходили в кинотеатры, и количество фильмов было резко сокращено до 12 - 14 фильмов в год, зато уж каждый из них, так сказать, "вылизывался" в соответствии со вкусами хозяина. Правда, действительно, была и определенная расхлябанность после войны. Об этом говорит постановление "О мерах по улучшению ведения ведомственных журналов", опубликованное в апреле 47-го года. Там говорилось, что многие журналы не улучшаются, на/заполняются официальными материалами, а это проявление безынициативности, журнал "Творчество" в 46-м году выпустил только 3 №№ вместо 12 (13?) , а журнал "Искусство" вовсе не выходил. "Искусство кино" выпустил 4 №№ вместо 12 и приступил <...> за 47-й год, не рассчитавшись с подписчиками, и т. д. Так что это, пожалуй, постановление было действительно [по теме], что называется. 10 февраля 48-го года было принято постановление об опере "Великая дружба". Я перечисляю все постановления, по всем видам искусства, потому что все они влияли и на литературу, и на литературную критику. Так или иначе положения их хоть как-то так... то, что увлекаются историческими темами, - это переносилось, конечно же, и на литературу; то, что поощрялось, теперь стало осуждаться. Об опере "Великая дружба" Вано Мурадели, поставленной по либретто Георгия Мдивани к 30-летию Октябрьской революции: антихудожественная музыка, невыразительная музыка, бледная, сумбурная и дисгармоничная. Композитор не пользуется богатством народных мелодий - Сталин любил "Сулико" ("Где же ты, моя Сулико..."). Композитор не пользуется богатством народных мелодий, в погоне за оригинальностью в кавычках он пренебрег лучшими традициями классической оперы. События 18 - 20-го годов на Северном Кавказе даны неверно, из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы. Имейте в виду: все эти постановления изучались в школе. Внучка последнего мужа Ахматовой Аня К(о/а)минская изучала в школе постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Высланные в Казахстан, чеченцы это постановление в школе обязаны были изучать. Так что последствия этого мы сейчас расхлебываем. Если бы наши руководители, которые догадались только при Горбачеве отменить постановление Политбюро - вот это постановление о журнале "Звезда" и "Ленинград" - хоть подумали, что остальные-то тоже надо бы отменить. Нет - в 89-м году отменили постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" то*лько. А это все оставалось якобы в силе. Так вот те дети. которые эти постановления учили в школе, теперь - там - аксакалы, самые уважаемые люди. Так что думать надо было раньше. Но Горбачев историю критики не изучал. Хотя постановления он изучать должен был - как комсомольский, партийный работник, конечно же. Забыл, забыл, думал только о своем. В постановлении говорилось: товарищ Мурадели стал на губительный формалистический путь, [с ним] вообще неблагополучно - еще в 36-м году "Правда" критиковала антинародные формалистические извращения в опере Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда", а после постановления 46-го года в советской музыке не произошло никакой перестройки: формалистические, антинародные направления, они себя проявляют у тов. Шостаковича, Прокофьева, Арама Хачатуряна, так, [Шоболина, Попова, Метковского ] и других, которые превращают музыку в какофонию, практически нагромождение звуков, что дает звукам современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображает маразм буржуазной культуры, тупик музыкального искусства. Наши композиторы считают, что народ якобы не дорос до их музыки, но это еще не изжитые пережитки буржуазной идеологии, неправильную линию проводит комитет по делам искусств опять-таки представитель министра тов. Храпченко и Оргкомитет по делам Союза советских композиторов (тов. Хачатурян). Не развивали правдивость, реалистичность в музыке, органическую <...> с народом и т. д. Опять-таки осуждалось формалистическое направление, и писатели бросились писать роман о композиторах-формалистах, а критики - их восхвалять. Кроме Марка Щеглова.
В 48 - 51-м гг. было принято 2 постановления о журнале
"Крокодил" - сатирическом журнале. Надо было разоблачать кого?
Конечно же, буржуазный маразм, конечно же, не свои недостатки. а главным
образом <...> чужие. В январе 49-го года было постановление о журнале
"Знамя" - это была проверка выполнения редакцией журнала
"Знамя" постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и
"Ленинград". Тоже масса была претензий к печатавшимся там
произведениям, в частности, говорилось, что в статье Бориса Кастелянца
о "Кружилихе" Веры Пановой (а это
произведение, которое понравилось Сталину) высмеивается излишнее желание
советских читателей видеть героями нашей литературы полноценных, духовно здоровых
людей, героев без ущербных черт автор называет гладко выутюженными. В статье
Бориса Рунина о романе Григория Коновалова
"Университет" идеологическая выдержанность героев романа,
представителей передовой советской науки осуждается как признак их умственной
ограниченности, т. е. критик осмелился осудить роман официозного писателя
Григория Коновалова, где показана была борьба с космополитизмом, с этими самыми
передовыми нашими писателями, которые признавали какие-то достоинства и
иностранных авторов. Томашевского выгнали с работы за то, что он был автором
книги "Пушкин и Франция". И т. д. еще <...> постановлени[я].
Очень показательно постановление "О издании Гослитиздата"
(февраль 48-го года). С одной стороны нам как бы демонстрирует заботу о
читателях, демократический подход, а с другой стороны - какая мелочность, вот
до чего дошли: высший орган власти, ЦК ВКП(б), указывает на отдельные издания!
Постановление маленькое, прочитаю целиком: "Гослитиздат
выпустил в качестве подарочных в кавычках изданий "Мертвые души" Н.
Гоголя и роман "Петр I" А. Толстого. Книги эти тяжелые по весу, для
чтения крайне неудобны [а/и] по цене слишком дороги. Формат этих книг более чем
в 4 раза превышает обычно принятые книжные форматы, роман "Петр I" А.
Толстого весит 4 с половиной килограмма, цена книги - 70 рублей, книга
"Мертвые души" весит
Было принято постановление уже в 52-м году "О фактах грубейших политических искажений в текстах произведений Демьяна Бедного". В провинциальных издательствах раскопали все-таки, что тексты Демьяна Бедного печатались по первым вариантам, а ведь Демьян Бедный подвергался критике в советской печати. Он после этого улучшал свои произведения в соответствии с рекомендациями советской критики - почему не последние издания, а именно эти самые первые? Вот такие постановления были обязательны к выполнению и определяли настрой критики в первое послевоенное десятилетие.
Прежде всего, конечно же, прославляли современную советскую действительность -эту страшную действительность, когда по улицам Москвы ползали безрукие, безногие инвалиды - жертвы Отечественной войны, когда ходили по Москве босиком, потому что не было просто-напросто никакой обуви, невозможно было купить, а вместе с тем строили вот эти наши высотные здания, которые в 9 раз дороже по себестоимости, чем такая же кубатура, но без повышенной этажности. Надо было показать американцам - что показать? А у нас тоже есть небоскребы, только у вас коробки стоят, потому что у вас никакой культуры нет, а почему нет никакой культуры? Потому что традиций нет, вы завоеватели, вы агрессоры, вы на чужой земле, вы индейцев прижали, а мы интернационалисты и вместе с тем патриоты, поэтому у нас не просто коробки, у нас с башенками, у на напоминает о традициях древнерусской архитектуры наши замечательные небоскребы, так что вот смотрите. какие мы уверенно стоящие на своей земле, вот грозите нам своей американской атомной бомбой, вот, пока вы довезете на самолете вашу атомную бомбу, наши сталинские соколы посшибают их над территорией дружественных нам государств. Так что все это идеология, конечно, все это совершенно не случайно. А при Хрущеве будет потом наоборот: Хрущев в 54 - 55 гг. развернет кампанию против архитектурных излишеств, отталкиваясь от этой же идеологии, говорит: ну вот стоит - похоже на церковь, кому ж нравится это сооружение, которое похоже на церковь? У архитекторов, построивших гостиницу "Ленинград" на Комсомольской площади, даже отобрали Сталинскую премию - уникальный случай.
В это послевоенное десятилетие всячески прославляли эту самую советскую действительность. Больше всех, конечно, усердствовал Ермилов. Он писал, что самая замечательная симфония, самый великолепный роман, самая грандиозная поэма - это, конечно, наша замечательная советская действительность. Такое уже было понимание. С другой стороны, шельмовали тех, кто положительно отзывался когда-либо о Зощенко и Ахматовой или был, по мнению критиков, на них похож. Отзывы о Зощенко и Ахматовой недавно давали Ольга Берггольц, Юрий Герман, Владимир Орлов, Ефим Добин, вот их и обвиняли в раздувании авторитета Зощенко и Ахматовой. В газетах печатались статьи с повторяющимися, в общем, заголовками: "Пошлость и клевета под маской литературы", "О пошлых писаниях одного журнала", "О пошлости и безыдейности драматургии" и т. д. Набор обвинений был тот же самый, ограниченный минимальным набором слов. В постановлении упустили на этот раз Сельвинского, Пастернака и ряд других, но критика это упущение исправила, [им тоже досталось], хотя и не так, как Зощенко и Ахматовой: и Сельвинскому, и Пастернаку, и Павлу Антокольскому на этот раз (уже про то, что он автор "Сына", забыли), Сергееву-Ценскому досталось, Павлу Нилину, как автору сценария "Большой жизни", Николаю Чуковскому, сыну Корнея Ивановича, и т. д. Как недоглядевшим досталось Николаю Тихонову, Алексею Суркову, который был <...> заместителем Тихонова в Союзе писателей, и даже Всеволоду Вишневскому, который как раз присутствовал на предварительном обсуждении проблемы журналов "Звезда" и "Ленинград" в ЦК и успел еще до постановления, накануне постановления напечатать статью с шельмованием Зощенко и Ахматовой. Уж так подсуетился - все равно не угодил, все равно и ему досталось. Но особенно и тут усердствовал новый главный редактор "Литературной газеты" (до этого Литературную газету возглавлял Сурков, а тут его покритиковали и сняли) - главным редактором "Литературной газеты" стал Владимир Владимирович Ермилов. В статье 46-го года "Вредная пьеса" он обрушился на пьесу Василия Гроссмана "Если верить пифагорейцам", где обыгрывается <...> комическая идея о том, что все вечно повторяется. Игнорируя комический жанр, Ермилов грозно вещал: "Василий Гроссман попытался показать советскую действительность в кривом зеркале пифагореизма. Он не заметил. как скатился на путь буржуазного декадентства, беспринципного заигрывания с реакционными идеями" (для Ермилова пифагореизм и буржуазное декадентство состоят в ближайшем родстве). 4 января 47-го года в "Литературной газете" Ермилов напечатал статью "Клеветнический рассказ Андрея Платонова" - о рассказе "Семья Иванов[а]". Рассказ этот читали, нет? Кто-то читал, кто-то нет. Возвращается с фронта человек, возвращается в свою семью, по пути поблудил порядочно, а жена ему признается, что для того, чтобы двоих детей поднять, она пустила к себе в дом сожителя и с ним согрешила. Честно ему в этом признается. А он, сам ... становится в позу: я кровь проливал, а ты вместо...что такое творила, и собирается уезжать, а дети бегут за ним, а он из поезда выпрыгивает и к ним возвращается. "Возвращение": 1-е название - "Семья Иванова", а потом рассказ печатался уже в более вегетарианские времена печатался под названием "Возвращение". Ермилов набросился на него как на клеветнический, потому что он советскую семью и вообще советских людей изображает в таком резко отрицательном духе. На самом деле, конечно же, рассказ-то, по большому счету, в высшей степени нравственный: как раз торжествует не поза, а истинное человеческое отцовское чувство. Но тем не менее: "клеветнический рассказ Андрея Платонова". Платонов обвиняется в пропаганде безнравственности и равнодушия, цинизме и клевете на советскую семью, советских людей вообще. Все творчество Платонова оценивается как клеветническое. "Впрок" - вспоминается "Впрок" - теперь именуется кулацким памфлетом: мы забыли это Платонову, а он повторяется. В духе времени Ермилов "поддел" и журнал "Новый мир": в 1-м же №, подписанном тогдашним новым главным редактором Константином Симоновым, который этот рассказ напечатал. Ермилов решил свалить и 1-го заместителя Генерального секретаря Правления Союза писателей. Ермилов писал: "Редактору "Нового мира" Константину Симонову следует вспомнить свое же собственное стихотворение "Жди меня", воспевающее любовь и верность". И потом Ермилов настойчиво требовал в других статьях от Симонова публичного покаяния. Но в одной из статей того же времени Ермилов якобы во имя объективности похвалил Симонова за пьесу "Русский вопрос" как истинно партийную, а это было ходульно-риторическое сочинение о жизни американской продажной прессы: Симонов вскоре сам стал этой пьесы стыдиться, но как раз за нее Ермилов его и похвалил. Ермилов был в первые годы после войны как бы главным критиком прозы, хотя сам-то видел свою специализацию гораздо шире: он же и теоретик был, и вообще претендовал на лидерство в критике. О поэзии больше всего писал Анатолий Тарасе*нков, страшный библиофил, который хранил книги стихов поэтов Серебряного века, в том числе и репрессированных, рискуя головой. У него нашла (я, по-моему, на семинаре уже некоторым рассказывал) у него и у его жены [Марии Белкиной] нашла приют М. Цветаева. Он страшно боялся, как бы Марина Ивановна не заглянула в какой-нибудь советский журнал и не прочитала его статью. Потом, после гибели М. Цветаевой, Ариадна, дочь Цветаевой, пришла к нему и сказала: вот я пришла по просьбе Ильи Эренбурга, который велел передать, что он вас не уважает за ваши статьи, но признает вашу компетентность. Помогите издать [ее] стихи. Тем не менее, ему мужества на это не хватило. Если б его не забрали в армию, в его семье дальше могла бы жить М. Цветаева и осталась бы, скорее всего, жива. Вот такой парадокс: с одной стороны, человек явно не бездарный, с другой стороны, не храброго десятка, и потому совершенно официозный критик. Так вот, в статье "Поэзия вне войны" (46-й год) Тарасенков положительно оценивает стихи Твардовского (теперь уж Твардовский на первом плане), Симонова, В. Инбер, М. Алигер, П. Антокольского, но уже о Н. Тихонове, уже снятом руководителе, Тарасенков, в общем, положительно оценивая, говорит все же, что он наиболее подвержен чужеродным влияниям. Ахматова, которую в годы войны одобрял только Н. Тихонов, Тарасенковым безоговорочно осуждается, осуждаются и Сельвинский с Пастернаком: от декадентства, в отличие от Веры Инбер, они не ушли. Неодобрение интимной лирики вылилось в неимоверное пуританство послевоенное. Тарасенков критикует цикл того же Константина Симонова "С тобой и без тебя": Симонов любит подчеркивать, что он мужчина. В этом есть своеобразное грубоватое кокетство. Он говорит о своих товарищах по войне: "От женских ласк отвыкшие мужчины". В традициях русской поэзии, - напоминает Тарасенков, - более благородное и возвышенное отношение к женщине. Эта лирика Константина Симонова грубая и эротически <...> Он неверно направлена и не отражает подлинной души советского человека на войне. Так Симонов попал в эротические писатели. <...> А в статье "Поэзия в наши дни" 48-го года Тарасенков непомерно высоко оценивает поэмы Алексея Недогонова "Флаг над сельсоветом" и Николая Грибачева "Колхоз "Большевик"", серьезно рассуждает о других произведениях, давно, конечно, уже [теперь] заслуженно забытых, но хоть какой-то аналитизм в статье есть. Критика взялась за художественно-исторические произведения с точки зрения возрождения классового подхода. Так, Генрих Ленобль в статье "История или литература" ("Новый мир, 47-й год, № 12) одобрил романы Василия Яна "Батый", Сергея Го*лубова "Багратион" (ну, за патриотизм, конечно), 3-ю книгу "Петра I" Алексея Толстого, но особенно настойчиво превозносил драматическую повесть Алексея Толстого "Иван Грозный", где люди всецело на стороне царя, его борьбы против князей и бояр. Эта вещь была у Алексея Николаевича, пожалуй, вторая по конъюнктурности после его "Хлеба" - оборона Царицына, первой повести о Сталине на гражданской войне. Он долго уклонялся от написания этой пьесы, надо отдать ему должное, но уж когда его все-таки заставили, написал именно так, как было надо: народ там действительно на стороне Ивана Грозного, фактически народного царя, а все бояре - это изменники и отравители, они отравили его вторую жену Марию Темрюковну - конечно, их надо за это казнить. Они же и террористы: от стрелы средневековых террористов своей грудью закрывает Ивана Грозного на Красной площади Василий Блаженный. Сначала собирает деньги на царево дело, хотя юродивому не положено собирать деньги, <...>, а потом прямо грудью закрывает и умирает таким героем народным. Другой народный персонаж - Степан Парамонович Калашников, у которого голова на место приросла, и он теперь активнейший сторонник Ивана Грозного, организует народ в поддержку его против этих самых бояр-изменников. Иностранцы, конечно, все дохлые, трусливые и какие угодно. Польский пан падает в обморок, когда Малюта Скуратов, положительный герой, грозит ему пальцем. Благороднейший Василий Грязной, как известно, попадает в плен к крымским татарам. Крымские татары - народ, целиком репрессированный в годы войны. Когда это написано - я толком не знаю, надо проверить: то ли Алексей Николаевич уже нюхом почувствовали, что их <...> репрессируют, то ли успел дописать - он все время <...> дописывал, переделывал, буквально в последние месяцы своей жизни, он же умер еще до кона войны. Там, конечно, <...> жадные, жестокие, посылает Иван Грозный Бориса Годунова выкупить своего верного опричника Грязного. Факт этот известен из истории: известно, что Борис Годунов, действительно, выкупил Грязного, заплатив 2000 рублей - колоссальную сумму по тем временам. Но как это представлено в пьесе Алексея Толстого: с него снимают рубаху, берут дубину хорошую и начинают его охаживать - прямо аукцион: выбивают средства, торгуются <...> предлагает сначала меньшую сумму <...> до тысячи дошел, и благородный Грязной говорит: "Стой на тысяче, Борис! Выдержу" - и выдержал, вот так Алексей Толстой сэкономил Ивану Грозному тысячу рублей. Правда там есть, конечно же, прорывается и другое: скажем, Андрей Курбский, когда готовится бежать из России, бежать в Литву, он прощается с женой и говорит: заставят детей отречься от меня - пусть отрекутся, только бы живы были - кончено, здесь влияние репрессий, периода репрессий так или иначе сказывается. И где-то места изумительный язык совершенно, совершенно замечательные характеры: когда Иван Грозный Анну Вяземскую присмотрел, а она с мамкой идет, он начинает к этой Вяземской подъезжать, а он incognito, естественно, мамка ему как замечательно говорит: "Бесстыжий ты человек, бесстыжий, а еще одет чисто". Так что в принципе там и небездарные места есть, но сочетаются вот с такой жуткой конъюнктурщиной, и именно эту-то вещь и захваливала советская критика. Тот же Ленобль упрекал повесть Дмитрия Петрова-Бирюка "Дикое поле", где Кондратий Булавин оказался не прав перед народным царем Петром I: теперь уже классовость опять возвратилась, теперь главу народного восстания надо превозносить над Петром I. "Брусиловский прорыв" Сергеева-Ценского тоже осуждается: в нем автор ухитрился вовсе обойтись без большевиков - можно было подумать, что Брусиловский прорыв во время I мировой войны осуществил не генерал Брусилов, а большевики - большевики-то как раз армию развалили. Осуждалась повесть Марии Яхонтовой "Корабли уходят в море", об адмирале Ушакове, в которой идеализируются уже Екатерина II и Потемкин. Ленобль указал на отсутствие произведений о революционных демократах, которых так высоко оценил Жданов в своем докладе [о ложном индивидуализме], тогда как всевозможным князьям и ханам посвящены сотни страниц. С другой стороны, захватывает некоторые произведения, особенно понравившиеся Сталину, как роман Степана Злобина "Степан Разин" - о нем писали Сергей Петров, тот же Ленобль, Всеволод Иванов, Зоя Кедрина, крупный историк Тихомиров и прочие. Ведь был роман 20-х годов - "Разин Степан" Алексея Чапыгина, но он был написан орнаментальной прозой, усложненно, ну и там [вообще] стихия, вольность всячески поэтизирует. И теперь в духе социалистического реализма Степан Злобин написал роман уже не "Разин Степан", а "Степан Разин". И когда обсуждался на комитете по Сталинским премиям вопрос, присуждать или не присуждать премию, уже вроде решили присудить, и вдруг какой-то стукач из числа членов Комитета по Сталинским премиям сказал: "А он в плену был" - он был в плену. Константин Симонов в своих воспоминаниях пишет, как Сталин задумался: простить - не простить, простить - не простить - простить - не простить - простить. Так решались вопросы: хотя человек был в плену, но Сталин был в хорошем настроении, и роман стал прославляться официальной советской критикой.
14
1